Варламов слез с полки, за нами отправился в холодный душ.
Потоки ледяной воды заливали меня – я чувствовал в ней земляной глубокий холод плывунов, утопивших их Китеж, их нелепый храм с куполом-рестораном. Мы на дне…
В горнице нас уже ждал Андрей – гладковыбритый, благоухающий французским одеколоном, чудовищно здоровый, еле вмещающийся в лазоревый костюм «адидас». Он и на человека-то мало похож, а напоминает ловко скроенный, прочно связанный, туго набитый мешок мышц, костей и связок, с залихватски нахлобученной головой порочного ангела.
Андрей посасывал апельсиновый сок, развернув на коленях «Правду», и поглядывал цветную передачу «Жизнь животных».
Вот он – наш каноник. Настоятель затопленного храма.
Увидел нас и не мигнул, не приподнялся, просто пальчиком шевельнул, и Макуха с проворством опытного министранта завернул нас в горячие махровые простыни. И отошел неслышно Макуха к стене, сложив на груди страшные громадные руки, смотрел внимательно чернильно-фиолетовыми каплями глаз. От него наносило на меня легким духом серы.
Андрей добро улыбнулся и внушительно сообщил:
– Все-таки римляне не дураки были, с этими термами ихними. Скажи, Алеха?
– Дураки, – ответил я, не задумываясь.
– Так считаешь? – удивился Гайдуков. – Это чем же?
– Варварам поддались. А те совсем не мылись. Никогда. Они жили в мире процессов.
– Все правильно, – радостно заржал Андрей. – Я всегда говорю – мир вещей и мир процессов надо соединить. Гармонически… – И почти незаметно шевельнул пальцами.
Пока Макуха наливал по рюмкам водку, вышли из парной остальные. Точилин сразу же подошел к телевизору, увеличил громкость. Какой-то иностранец – не то немец, не то француз – объяснял через переводчика-ведущего, как они снимали фильм о диких зверях в Африке.
Макуха подал мне из холодильника две красивые цветные баночки. Андрей подмигнул:
– Цени, Алешка, специально для тебя оставил датского пивца, ты же любишь.
Люблю. Люблю датское пиво. «Посольскую» водку, шотландский виски, финскую баню, бразильский кофе, американские сигареты.
На дне разрушенного храма?
Люблю еврейскую женщину.
Люблю писать – без положительных героев.
В костях еще ныла стужа плывунов, затопивших Китеж.
Одной задницей на двух стульях не усядешься.
Разве тебе жалко мира вещей? Ты уже зажился в нем. Тебе осталось совсем мало – скоро тебя окончательно поглотит стоячая ледяная вода затопленной молельни. Человек тонет, когда легкие заливает водой. У тебя осталось дыхания на один большой вдох.
Этот вдох тебе дарован миром процессов и трансформирован в виде истории смерти пожилого еврейского комедианта. Вдохни глубже – есть надежда вынырнуть. Там – Ула. Далеко наверху, на зыбкой кромке затопления, на последней грани человеческого бытия.
Водка пролетела без вкуса, без горечи. И запаха у нее не было.
