и думает, стоит ли назвать жизнь Мажора жизнью; жизнь Админа; жены Мажора; его собственную.
Нет, ни в коем случае, ни даже не существованием; чем же, однако? Выживанием? Снова нет. Врожденной способностью к выживанию обладает не человек, но текст (Беньямин), человек этой способности научается (если научается).
Они спускаются на эскалаторе, спускаться две минуты. Два эскалатора запускать экономически нецелесообразно, женщина усталым голосом призывает не бегать и не облокачиваться, Мажор заплетающимся голосом доносит истину, что ступеньки и поручень движутся с разной скоростью, а потом пытается рассказать, как к нему на работе пожаловал коллектор, но был очень вежлив.
Это все легко объяснимо: такой характер был у моего отца, и она все ждала от меня чего-то подобного; ее вряд ли устроило бы объяснение, что я никогда не имел тяги к алкоголю, или что наличие депрессии меня б остановило: она все как-то верила, что найдется какое-то лечение, что у меня на самом деле нет депрессии, что мне не придется пить таблетки пожизненно, etc., etc.
Голос женщины запрещает также сидеть на ступеньках, Философ мысленно вспоминает каламбуры про стоикон, что там было так много людей, что не было мест, ну и правильно, стоики должны стоять, Андрей Белый (поздний) разродился, подобно беременной дождем туче, остротой, что он не стоик, а перипатетик, любит думать, не стоя на месте, а гуляя.
Женская красота, как я понимаю ее, она действительно спасает, она даже пусть безнадежно: скажем, муж у нее. Дети. Как же так получилось. За одной партой сидели, и у нее дети. А как она спасает? Ну, ты смотришь и думаешь: да, она женщина. Я люблю женщин. У нее прекрасная фигура, это, наверное, золотое сечение, это не 90–60–90, там не золотое сечение, а должно тогда быть 100–75–100. Попробуем представить такую женщину. Хотя, конечно, проще представить себе такой стол.
Мажору ехать в противоположную сторону, и они наконец-то прощаются.
Философ в вагоне допрашивает себя: хорошо ли прошла эта встреча? Сохранил здравый смысл («самое несчастное свой ство его натуры»)? Добрым, наконец, он был, или не очень?
Он успокаивается (как, в общем, часто) словами Сократа: «Добрый человек то зол, то добр… доброму человеку невозможно постоянно быть добрым». Меня любят дразнить чужими успехами; как правило, мне безразлично.
Сосед по вагону осведомляется, кровь ли засохла на рубашке Философа.
– Это вино, – отвечает тот честно.
Практический разум (Кант) отвечает на вопрос: что я должен делать?
Сосед язвительно оскорбляет Философа, что вином обливаются только представили известных меньшинств. Зреет конфликт (назревает), ведь гопник, как и Марк Аврелий, не знает слова «милосердие», но, к всеобщему счастью, поезд прибывает на станцию, и Философ, под смех Соседа, спешно пересаживается в другой вагон, радуясь, что сегодня он избежал всякой напасти, что ничто из человеческих дел не заслуживает особых страданий, и что не стоит слишком уж забывать, что этот вот «глубинный народ» – не просто глубинный, он илистый.
У нее у самой парень – она к тебе клеилась
