мои колени подкосились.
– Узнаешь, милая – прошипел он.
Потолок куда-то поплыл, стены закружились вокруг меня хороводом, из углов поползла тьма, а что было дальше, я не помню. Очнулась я на постели; повернув голову, я увидела на стуле подле кровати свое белое подвенечное платье, которое с такой заботой готовила себе на свадьбу с любимым, и долго, долго смотрела на оборочки и серебряную, завитками, вышивку. Слез не было, а было только желание умереть. Просто умереть, только бы не жить в этом мире, где нет ни милосердия, ни справедливости. Ибо – за что мне это?! Это несправедливо! Я же никому зла не делала, за что со мной так?!
Тут надо мной склонилась матушка, и я потянулась к ней, как к последней своей надежде.
– Маменька, бежим! – вцепилась я в рукав ее платья. – Бежим вместе!
– Да куда ж бежать, доченька? Он нас всюду найдет…
– А если нет?
– А если да, Настенька? Подумай сама – сейчас он еще готов в прощение долга на тебе жениться! А если опосля рассердится, и уж потребует долг деньгами, нам и вовсе крышка, – робко и виновато шептала моя матушка, – да и денег у нас нет, чтобы бежать…
– Афанасия попросим, он меня любит… Может, он у кого-то денег одолжит, заплатит, а уж потом мы как-нибудь выплатим…
Маменька потупилась.
– Ты тут пока не в себе была, заходил он… Афанасий-то.
– И что?! – с надеждой выдохнула я.
– Да что, – мама горько усмехнулась. – Как рассказала я ему, он только ручки заломил, да лепечет «Ах ты, горе-то какое!» – да прочь со двора. Ах, Настенька! Не горюй ты так – стерпится-слюбится… видать, планида наша такая!
И, всхлипывая в платочек, вышла из комнаты. Тут на кровать вскочил мой кот Пафнутий – мохнатый, черный, как уголь, с янтарными глазами, и потерся о мою руку.
– Пафнутий, миленький! Один ты меня любишь, один ты не предашь! – зарыдала я, уткнувшись лицом в пушистый животик. Вспомнила я Афанасия милого, как гуляли мы с ним весной под цветущей черемухой; вспомнила его лицо – светлое, скромное, да взгляды нежные, робкие … Да уж – хотела с ним судьбу связать, да, видно, с робким толку не будет… Ибо человеческие планы всегда разрушаются кем-то, кто когтистой лапой смешивает заботливо разложенные карты – и только сильные решаются ему противостоять.
Мне было душно, дурно, хотелось воздуха. Встав, я подошла к окошку, морозными узорами расписанному, отворила форточку – благо, она была у меня большая, в четверть окна. В нее тут же ворвалась декабрьская стужа; порыв обжигающе ледяного ветра хлестнул мне в лицо мелким снежным крошевом… Тут же на край форточки вскочил Пафнутий, и вдруг замяукал, завыл зловеще, обращаясь к мутному петербургскому небу. И – странно – но мне вдруг показалось, что там, вдалеке, кто-то отозвался, мяукнув в ответ.
Часть 2.
Театр рукоплескал. Актеры выходили на поклоны под восторженные овации, смех, одобрительные возгласы – но, все же, зал аплодировал пока еще вполсилы. И, наконец, он взорвался
