улыбаюсь недоверию сына, и тихо роняю смех… тихо… тихо так, да только Панька слышит мой смех, он отрывает щечку от земли, поднимает голову и садится на теплое покрывало земли, улыбается. Он протягивает ко мне свои пальчики, и нежно погладив меня по руке, в которой я все еще сжимаю клиновый листочек, шепчет в ответ, по-видимому, подыгрывая мне:
– Ну, р-раз, – раскатисто произнося «р». – Р-раз это не гриб, а мальчик, тогда не будем его срезать. Не будем отрывать его от мамы…
«Мамы… мамочки… маменьки… матушки… матери…», – вторит моему сыну лес.
И серая ольха шелестит наверху ветвями, осыпает меня и сына желтоватой листвой, она кланяется ему, соглашаясь с его словами, с его вечной любовью сына к матери.
Издревле наши великие предки славяне почитали землю, величая ее Богиней Мать Сыра Земля. Они возносили ей бескровные дары, и лишь от труда своего. Они обильно смачивали ее почвы своим потом и кровью, работая на ней и оберегая от врага. Они видели в ней живое существо… Богиню и одновременно мать, называя ее ласково матушкой землицей.
Они всегда были ее сынами, ведь она – Богиня Сыра Земля растила травы, цветы, кусты, деревья, даровала пищу людям и животным, и поэтому они любили ее. Они смотрели на нее нежно-серыми глазами, и трепетно перебирали своими маленькими, испачканными пальцами родимую, рассыпчатую почву да вдыхали ее дорогой, знакомый с детства материнский запах.
Запах опавшей листвы и сухой травы…
Запах горной, быстрой реки и дождевых капель…
Запах осенних, последних цветов и ядреного, крепкого гриба сыроежки…
горный набросок
Едва-едва колыхала своими долгополыми отростками трава, что купно укрывала невысокие холмики, подступающие впритык к утесистым кручам гор. Заилийское Алатау, Алаауы, как сказал бы казах, дышало дневным жаром, изредка пропуская по своим сбитым из гранита, известняка, сланца, постаревшим, запорошенным мельчайшей крошкой голыша, скалистым макушкам горных гряд, зябкие потоки ветра. Бурчащие, огорченные вековым движением, струились по склонам реки, с узкими узбоями, одначе, непременно с каменистым дном. Та льдистая вода, несла в себе остатки величественных снеговых пиков, нынче лишь мельчайше просеянных, а посему не виденных. Речушки раскидывали кругом капель изморози, облизывали могутные лежаки, почасту огибающие берега, своими угловатыми языками сверху увитыми взгривьями разрозненных пен. Они монотонно повторяли единый мотив, успокаивающий не только эти огромные пространства горных ущелий, долин и каньонов, вспучивающихся круч, гряд и отдельных утесов… они умиротворяли и сами малые злаковые травинки, низкие кусточки можжевельников, и хоронящиеся обок валунов укутанные в сероватый пушок махунечкие эдельвейсы.
Кругом же той однозвучной погудки дыбились, пучились, вставали своими искореженными,
