опустил ее на обочину и в ту же минуту в придорожную грязь рухнул сам.
Он не слышал, как с воплями выскочила из дома мама и, заламывая руки, побежала к нему, не видел отца, молчаливо поднявшего его и отнесшего в дом. Позже родители ему рассказали, что несколько дней он был в бреду, и они боялись, что не выживет. А сестра по секрету добавила, что старенький доктор еще в первый день сказал маме: «Медицина бессильна. Молитесь!» – и мама по нескольку раз в день, сидя у его постели, что-то тихонько бубнила. Придя в себя, Марк первым делом сполз с кровати и подошел к окну, на дороге еще угадывались прямоугольники книг. Обернувшись, он увидел мать, она качала головой, а в глазах было столько мольбы, боли и слез, что никогда бы не посмел он переступить через такой взгляд.
Каждый день он подходил к окну, хотя чувствовал себя при этом отвратительно. Он себе такое наказание придумал – ежедневно убеждаться в своем предательстве, а в том, что это было именно оно, парень не сомневался. К счастью, зима в том году началась раньше обычного, и вскоре обочину припорошило снегом, скрыв следы Маркова преступления. О продолжении еврейской учебы не могло быть и речи – Марк не представлял, что руками, предавшими Книгу, может осквернить другие Книги. Так или иначе, но при нем осталась только советская школа с ее утвержденными Минпросом учебниками, и следующая еврейская книга попала к нему в руки уже в «каморке» его комиссионного магазина.
Памятуя о том, что священные книги и все, что с ними связано, требуют особой деликатности, Марк Аркадьевич, едва отделавшись от барыги, обернул Книгу в газету и лишь после этого погрузил в кожаный портфель, предварительно вынув из него дежурную бутылку коньяка «на презент». Оставив хозяйство на заместителя, Марк прямо в середине рабочего дня понесся домой, рассматривать необычную добычу.
По дороге он думал о том, что сто лет уже не вспоминал ни ту «книжную» историю, ни свое витебское детство. Еврейство лишь иногда давало о себе знать разудалой кабацкой хава нагилой и чьим-нибудь заговорщическим тостом, типа «За нас с вами и за хрен с ними!». Гуляли-то обычно еврейской компанией, все эти стоматологи-оптометристы-ювелиры-букинисты были связаны общими «делами», друзьями, родственниками. Под коньячок и балычок они традиционно заказывали какую-нибудь еврейскую плясовую и, вместе с русскими женами, обнявшись за плечи, плыли по кругу, через шаг брыкаясь на хасидский манер. В такие вечера «Лидо», «Пие Кристапа» и «Шкафчик» превращались в филиалы Израиля. К концу стандартного кабацкого репертуара, озорных «Хава Нагила», «Семь сорок», «Ба мир бист ду шейн» и слезливой, под занавес «Аидише мама», компания чувствовала свой еврейский долг выполненным. Выполнять его подобным образом было куда спокойнее, чем ставить хупы [7] и обрезать сыновей.
В таких размышлениях Марк пересекал Кировский парк и, услышав идиш, улыбнулся. В этом месте парка мамелошн [8] звучал всегда, скамеечный пятачок у фонтана так и прозвали Тельавивчик.
