нелегалов и русских бомжей. Купальник слез, как сардельная шкурка, в трусах песок, и не факт, что морской. Бесшумно забралась в постель и похитила записку – не было ничего. Помню только: от пенного морского барашка отрывается клочок, оборачивается белой бабочкой, ловит ветер и летит к берегу, к золотому Тель-Авиву. Одно это и останется от целого утра – а может, и от всей жизни, пока не знаю.
Образцовый выход из дома, образцовый. Всё дело в том, что у меня сделался прыщик. Он привёл за собой тяжёлый ББ-крем, делающий из человеческого лица идеальную фарфоровую маску. Маска в свою очередь повлекла из глубин стола метеориты герлен, чтобы сиять в честь прихода субботы. Сияние потребовало чёрных одежд – шёлкового платья в бельевом стиле и небрежно завязанного wrap dress поверх. И, как вы понимаете, с этим всем без каблуков нельзя. И вот выхожу я в этом всём и понимаю, что а) иду я, вообще говоря, на дикий ближневосточный рынок за вербеной и халой; б) по времени уже почти шабат; и в) я падаю. Ну, поскользнулась, бывает, повалялась, пошла на рынок, в пыли вся.
Не жила нарядной, нечего и начинать.
Тель-Авив, как любое дитя этой земли, нежен, нахален и жизнерадостен. Иногда я даже слегка теряюсь.
Бомж повадился спать во дворе на нашей единственной скамейке, жильцы с ним деликатно воюют – регулярно прикручивают специальную перекладину посреди сиденья, чтобы нельзя было лечь. Бомж так же регулярно эту штуку отламывает и выбрасывает. Вечером в шабат опять явился, обнаружил свежеустановленную помеху и устроил шумную сцену, страшно возмущался и грозил позвонить в полицию. Уже не возьмусь предположить, есть ли что-нибудь такое, чего израильтянин не посмеет потребовать у мира, сомневаясь в своём праве. Разве что насчёт парковки в Тель-Авиве все уже смирились.
В ночном Неве-Цедеке нас обгоняет восхитительный родстер, останавливается на дорогущей улице у дорогущего дома – местный юноша привёз «на кофе» высокую англоязычную блондинку. От умиления рассыпаюсь на воздушные шарики:
– Вот же умничка, всё правильно сделал – когда такая тачка и дом, сам боженька заповедал самую белобрысую и длинную иностранку, какая найдётся в баре.
Идём дальше, через два десятка шагов пряничная улица внезапно обрастает облезлыми халупами (в Тель-Авиве это нормально, земля-то в любом случае золотая), и я начинаю уважать мальчика ещё больше:
– Слушай, какой разумный юноша, с правильной стороны девицу подвозил.
– А прикинь, вылезает она утром от него и проходит дальше на двадцать метров – мать твою, где я и что это было?
Рай наступает вместе с шабатом, когда Тель-Авив тих и пуст. Тёплые сумерки на чистых улицах превращают город в съёмочный павильон, под каждым фонарём идеальная композиция: мягкий свет, цветущий куст, скамейка, новый месяц колыбелькой. Иногда в картинку вписан человек, который весь – одиночество. Девчонка, подсвеченная телефоном, смотрит на экран и не улыбается. Или я со своим планшетом. Или юноша,
