буквы старорусского алфавита медленно складывались в слова, доводя до моего разума смысл «дела» оного семинариста. В бумагах говорилось о том, что «сей вьюноша проявлял незаурядные способности в богословии и речах» (то есть был первоклассным оратором, если перевести на наш язык), но имел один грешок. С одной стороны, не то чтобы большой грешок, но вот с другой… С таким недостатком ему не достичь высот в иерархии Церкви, какими бы задатками он ни обладал.
Этим недостатком являлось недовольство нынешней, как бы это сказать, пропагандой священнослужителей. И мне, если честно, не совсем понятны мотивы главы Церкви, который терпит этих недовольных, да еще к тому же и талантливых священников в будущем. Даже мне известно, к чему приводят неурядицы в такой структуре, как Церковь, – к реформам! А ведь реформы Церкви – это кровь людей, а большие реформы – это гибель целых поколений!
«Что ж, думаю, мы не станем искать славы современных раскольников. Нам просто нужен человек с незашоренным взглядом на свои недостатки, разбирающийся в таком темном деле, как человеческая душа, – откладывая последний лист отчета, подумал я. – Пожалуй, с этим Варфоломеем я должен побеседовать как можно скорее, а уж потом двигаться дальше. Хотя все нынешние приготовления необходимо уже заканчивать…»
Разобравшись с неотложными делами, я отправился в Москву – решать и без того отложенные на непозволительный срок проблемы. Компанию мне составил Михаил, рассказывая по дороге о своих путешествиях по Руси. Что и говорить, много их у него было, отец все же не абы кто! Вот только был один большой минус – дороги. Дороги на Руси-матушке… хм… Их тут вообще нет!
Насобирав шишек в свою первую поездку в Рязань, я отказался от большого кортежа и карет, сделав ставку на скорость коней. Но вот только я не учел одного форс-мажорного обстоятельства. Ночью перед поездкой прошел неслабый ливень, и теперь дороги представляли собой трясину грязи, смешанную кое-где со щебнем. И это в середине мая! Да, дела… Я-то думал, что историки приукрашивают одну из двух главных бед Руси, ан нет: ужас Наполеона, и правда, таковым и оказался.
Так что, выехав в середине недели, я смог добраться до своей московской обители только к субботе, вымотанный и обозленный на себя и весь белый свет. Хорошо хоть Миша скрашивал ощущения от часов постоянной тряски в седле, иначе я бы точно кого-нибудь загрыз.
Как бы то ни было, преодолевая препятствия и собственную лень, я на следующее утро все же добрался до кабинета епископа, названного, наверное по недоразумению, одним из прислужников кельи. Пройдя в светлую комнату, я заметил сидящего за столом маленького мужчину с полностью седыми волосами, увлеченно строчащего пером на бумаге какие-то заметки. Услышав, что кто-то вошел, старик поднял свои серые глаза и, улыбнувшись, указал рукой на стоящий возле стола стул, обитый кожей.
– Присаживайтесь, ваше высочество, – сказал Иерофан. – Не буду скрывать, мне очень интересно узнать: что привело вас в мою скромную обитель?
– Спасибо. – Вежливость никогда не бывает лишней, вот только надо знать грань между ней и лизоблюдством. –
