не смог войти туда коров подоить! – прибавляет толстоголосая.
– Брехня это все! – хнычет вышеупомянутый Бенси, жалкий старик. – Зато свой собственный навоз я выдаю без посторонней помощи – в отличие от некоторых!
– Слушай, милый мой. Мы тут, вообще-то, по телефону разговариваем, – говорит старуха.
И тут они вновь возобновили разговор и поддерживали до тех пор, пока телефонная станция не закрылась.
Она спит. Эйвис. Ей снится саранча. Нашествие саранчи в Исландии. Где она видела этих созданий? Может, дедушка Овертон в Кении служил? Подспудно мы знаем всё – только сами об этом не подозреваем. Внутри нас целый мир, и мы вынашиваем его, как беременная женщина: лишь немногим дано его родить. Я всю жизнь боролся с этим – и к чему это привело, кроме этой сибирской ссылки?
А сейчас меня, видимо, собираются в столицу отправить.
Я вышел из комнаты, покуда она, девочка, раздевалась и ложилась в постель. Из вежливости. Содомитских наклонностей у меня никогда не было. За что я благодарю Господа Бога. Лишь один раз я обвинил самого себя в извращенчестве. Это было в бассейне на Лёйгарватн. Я вышел из раздевалки – и группка верещащих пышненьких девочек в бассейне тотчас замолкла. Такова власть «крупнейшего писателя Исландии» в плавках. И они все обмочились: то ли от страха, то ли от восхищения, и вода вокруг них пожелтела; я обнаружил это, только когда залез в водоем, а они уже убежали. Я позволил себе немного почупахаться в тепловатой девчачьей моче – но, скорее, только ради хорошего сюжета… Эйвис уже легла, когда я прокрался в комнату и лег поверх одеяла на свою кровать. Так мы и лежали, словно усталые с дороги дедушка с внучкой и разговаривали, глядя в потолок.
– На Болоте хорошо, – начал я.
– Ага.
– А в Хельской долине вы, наверно, живете совсем замкнуто?
– Ну… бывает.
– А Постреленок? Ему, наверно, скучно, что сестра уехала, а он остался один с папой и бабушкой?
– Да; только, по-моему, ему скучно не бывает.
– Да, мальчонка горазд на всякие выдумки.
– Да.
– А ведь Хроульв с вами порой суров?
– Гммм, – доносится из-под одеяла, и я останавливаюсь и жду, пока откроются шлюзы, – но она просто молчит, и все. Я пробую зайти с другого бока:
– Но ему, наверно, хозяйство вести непросто? Он ведь один, и механизмов у него почти никаких нет?
– А ему хочется быть одному.
– Э… Да… Я-то его, конечно, настолько хорошо не знаю, – говорю я и тут мешкаю, не зная, что сказать дальше, но потом продолжаю: – Но, по-моему, он вас любит.
– Да, – равнодушно отвечает она, – он мне позволяет в школу ходить.
– Да.
– Но лучше бы я была овцой.
Она произносит это с неожиданной решительностью. Я быстро бросаю на нее взгляд, но различаю лишь лоб, сияющий в темноте, словно белый цветок в ночи. Крошечный нос над одеялом.
– Овца? А почему ты так говоришь?
– Потому
