пересечь Канал. И я уверен, пока мы с вами тут беседуем, многие уже сели на пароход.
– Да, – согласился Генри. – И помимо морального климата они найдут там диету получше нашей.
– Пока неясно, кто находится под подозрением, но ходит много слухов и предположений, – прибавил Госс.
Генри заметил, что Госс тайком за ним наблюдает.
– Думаю, каждому, кто был, так сказать, скомпрометирован, следует отправиться в путешествие как можно скорее. Лондон – большой город, и многое может происходить в нем тихо и тайно, но теперь тайна выплыла наружу.
Генри встал, подошел к книжному шкафу, расположенному между двух окон, и принялся рассматривать книги на полках.
– Я тут подумал, если вы, возможно… – Госс умолк.
– Нет, – резко обернулся к нему Генри. – Не думайте. Не о чем тут думать.
– Что ж, это большое облегчение для меня, должен признаться, – тихо пробормотал Госс, вставая.
– Так вы пришли, чтобы спросить об этом? – Генри впился взглядом в лицо Госса, и взгляд его был прямым и достаточно враждебным, чтобы предотвратить какой-либо ответ.
Стерджес продолжал навещать Генри и тогда, когда Уайльда уже заключили под стражу до вынесения приговора и всякая возможность его побега во Францию исчезла.
– Говорят, его мать торжествует, – сказал Стерджес. – Она уверена, что он нанес жесточайший удар Империи.
– Трудно представить, что у него есть мать, – сказал Генри.
Генри спрашивал и у обоих своих визитеров, и у всех, с кем общался за эти недели, знает ли кто-нибудь, что сталось со златокудрыми детишками, чье имя было опорочено навеки. Отличился Госс.
– Он теперь банкрот, однако его жена – нет. У нее есть собственные деньги, и она перебралась в Швейцарию, насколько мне известно. Она сменила фамилию себе и сыновьям. Фамилию отца они больше не носят.
– А знала ли она до суда, чем занимается ее муж? – спросил Генри.
– Нет, насколько я понял, не знала. Это был для нее огромный удар.
– А что знают мальчики?
– Этого я не могу вам сказать. Я не слышал, – сказал Госс.
День-деньской он думал о них, настороженных, прекрасных созданиях, оказавшихся в стране, на языке которой не понимают ни слова, – их имена стерты, а отец повинен в каком-то мрачном, неназванном преступлении. Генри представил их в замкообразных швейцарских апартаментах, в комнатах наверху с видом на озеро, их няню, отказывающуюся объяснить, зачем они проделали такой долгий путь, почему вокруг так тихо, почему мама держится от них наособицу, а потом вдруг крепко прижимает к себе, словно им угрожает опасность. Он думал, как мало им нужно сказать друг другу об окружающих демонах, об их новом имени, о колоссальной изоляции, о тектоническом сдвиге, который привел к их каждодневному одиночеству в этих промозглых комнатах, будто в ожидании неминуемой катастрофы, о
