он хотел провести с Никией. Она не знала, куда именно он отправляется, потому что Грэсли не хотел говорить ей об этом и попросил Мэрдона молчать тоже. Наслушавшись от него всевозможных страшилок, он опасался, что фантазия у Никии гораздо обширнее, чем у Мэрдона, и не желал подвергать ее волнениям. Хотя, весь ужин на террасе под светом искусственных звезд, она пыталась узнать от него подробности о его командировке, применив все свои чары, чтобы одурманить его сознание. Но когда ему это стало надоедать, он закрыл ее прекрасный рот поцелуем и больше они уже ни о чем не говорили. В один из самых чудесных моментов у Грэсли промелькнула мысль, что он так неистово еще никогда не обладал ею, как будто делал это в последний раз, словно прощался с ней навсегда. Но эта мысль скоро улетела, так как Никия умела очень искусно гасить в нем любые абстрактные размышления, приводя его в состояние полной отрешенности от бренного бытия. Если бы у него имелись крылья, Грэсли сказал бы, что они летали вместе. Такой телесной легкости после взлета на ту самую высоту, с которой тебе понятно всё об этой жизни без всяких слов и формул, и ты становишься слаб и нежен до предела, он еще не испытывал. Это Грэсли и называл легкостью.
Потом он стоял у окна и смотрел на звезды, а звезды смотрели на него, так ему казалось. Никия в это время плескалась под душем и пела какую-то детскую песенку. Он не знал, почему она это делала всякий раз, и песенка была одна и та же. Как-то он даже спросил ее об этом, и она засмеялась, так и не ответив на его вопрос, но ее смех в тот момент был настолько звонким и открытым, что он подумал: «Так могут смеяться только дети». И на самом деле в Никии как будто сохранился ее внутренний ребенок, который встречается у всех, но он прячется, а вот Никия не могла спрятать его от Грэсли. И теперь он тоже чувствовал себя счастливым. Может быть, предстоящий момент разлуки острее сделал его чувства, но таким открытым он себя не помнил.
– Ты будешь скучать по мне? – зачем-то спросил он Никию.
– Я буду считать дни, часы, минуты, сидя в кресле, и не сдвинусь с места, пока ты не откроешь дверь и не предстанешь предо мною.
– Не надо таких жертв. Мне достаточно просто знать, что ты меня ждешь.
Он подошел к ней и, взлохматив ладонью ее пушистые, мягкие волосы, прижал ее растрепанную голову к своей груди, и поцеловал ее в макушку, как делала его мама, когда он был совсем маленьким.
Грэсли сравнительно быстро добрался до границы, которая теперь существовала между некогда единым государством. Многие считали ее условной, так как не могли еще до конца поверить, что подобное разделение может как-то затронуть их устоявшееся представление о едином народе. Кто и когда внушил им такую мысль, Грэсли не знал, но сам он всегда чувствовал эти различия, и они были связаны не столько с языком, сколько с менталитетом. Но когда он пытался донести до оппонентов, насколько опасна сложившаяся ситуация на западных окраинах, на него смотрели
