практически на юге. Но о таком даже не слышал раньше.
Никия взяла его за руку и потащила за собой к выходу:
– Пошли, наконец, отсюда. Я устала преодолевать твое мазохистское упорство, с которым ты измываешься над собой, торча бесконечно в этой Лаборатории. Я уже забыла, как ты улыбаешься, Грэсли. Удиви девушку!
И он улыбнулся, но вышло не очень.
– Нет, лучше не надо, а то это больше напоминает волчий оскал, – засмеялась она.
– Оскал? Да, у них был именно волчий оскал…
– У кого?
– Неважно. Уже неважно. Я позже об этом подумаю. Пошли, пошли, пока меня не втянуло окончательно в это чертово зеркало.
– Ты, как всегда, говоришь загадками, но мне уже надоело их отгадывать. Ты – ребус. Или глобус, в каждой точке которого находишься одновременно, или тубус, в котором вместо чертежей заложен вечный двигатель, ты – бомба, с запущенным механизмом: фиг знает – в какое время он должен сработать, ты – компьютер, не имеющий кнопки «выкл». Иногда мне хочется, чтобы он отключился, или лучше выдернуть тебя из сети, чтобы показать тебе окружающий мир.
– Я весь во внимании к окружающему миру, если в нем существуешь ты.
Грэсли обнял ее и они медленно пошли по аллее, наступая на опавшие влажные листья, издававшие чуть горьковатый аромат, похожий на тот, который был в духах Никии, а он просто обожал этот запах, когда зарывался лицом в ее длинные волосы цветом осени. Ему казалось, что они излучали какой- то необъяснимый свет, как бывает, когда лучи, падающие от Дневной Звезды, вдруг затерялись между прядями волос.
Да, на этой планете был свой источник света, и в отличие от зеркальной планеты, здесь его именовали Дневной Звездой, что, впрочем, не меняло сути дела. Вся система Дневной Звезды имела 8 планет, но только на одной из них существовали приемлемые условия для жизни. Это никого не удивляло и никаких вопросов не вызывало, потому что так было всегда, по крайней мере, во временных границах, доступных для понимания истории планеты и доказанных учеными, занимающимися всевозможными научными изысканиями, включая геологию, к которой Грэсли имел очень незначительное отношение, скорее дилетантское, если говорить об этом предмете серьезно. Однако сейчас он был совсем далек от науки, потому как вообще не мог ни о чем думать, когда обнимал Никию. И это были для него вдвойне благостные минуты: во-первых, не думать, а во- вторых, обладать ею, чувствуя себя свободно циркулирующей субстанцией, а не сконцентрированным комком мыслей, отстраняющих тебя от всего поистине живого. Никия была воплощением этого живого и его спасительницей, его отдушиной, его усладой, как говорили в старой поэзии, к которой она пыталась приручить Грэсли, как одичавшего в своих многочисленных формулах и схемах. И забывавшего порой о существовании другого мира, в котором было иное содержание и прекрасные ощущения, даруемые телом и получаемые им в ответ, испытывая при этом такое же наслаждение. Обмен позитивных энергий, как говорил он. А Никия называла это странным
