приговорам известно кого.
Изучение иврита Виктор быстро забросил, расписание не подходило, работать было надо. Как-то не получалось. Он не жалел об этом нисколько, он вообще ни о чем не жалел никогда. Только изредка не без сожаления Виктор вспоминал о своей учительнице, к которой он подкатывал и так, и эдак, но безуспешно – женщина была неприступна. Виктор искренне считал, что «нет таких крепостей, которые мы бы…», и он подкручивал свои усы, которые завел еще в Москве и которые делали его похожим на какого-то общественного деятеля времен Февральской революции, то есть еще до большевиков. Таких уже давно не было повсюду, ни тут и ни там, они исчезли с лица земли бесследно. Да и Виктор К-г только имитировал дореволюционную интеллигентность, он давным-давно сдался на погибель своим страстям и их удовлетворению, пробуждаясь лишь на краткие периоды озарения.
Он пытался читать ежедневные газеты и ходить в кинотеатры, что были возле дома на центральных улицах Шамай и Гилель. Виктор пытался, сидя в середине зала, читать титры – фильмы были, в основном, американские, с письменным переводом на иврит. Монументальный, бесконечный, насыщенный, сентиментальный фильм про жизнь еврейских гангстеров «Однажды в Америке» он посмотрел три раза, не отвлекаясь ни на что все четыре часа, выучил его наизусть и часто вспоминал картинки, городские пейзажи и события в нем. Он восторгался, восхищался, плакал, мурлыкал мелодию и даже трезвел по окончании проявления чувств. Затем, приняв немного ненавистного и любимого зелья, Витя иногда вспоминал кадры из ленты, какие-нибудь мелочи, вроде куска торта на салфетке, съедаемого нетерпеливым ободранным пацаном при входе к желанной толстухе, «посмотреть и подержать», качал головой и почти трезво повторял: «Ишь ты, ничего себе, а я-то, дурачок, думал, ха-ха, что».
Иногда он прибивался к кому-нибудь схожему с ним судьбой и жизнью, но редко кто мог все это выдержать и остаться на плаву, так сказать. Его мать в Москве часто повторяла, что «одному жить, одному пить нельзя, это плохо сказывается на психике». Эту фразу матери Витя хорошо запомнил. Никакой связи с нею у него не было, но однажды пришел какой-то невзрачный дядя и передал Виктору небольшой пакетик со словами: «Это вам от мамы, она просила меня передать это вам».
Дело было ранним вечером, хозяина не было дома, он учился, как и всегда. Человек кивнул Виктору, повернулся через плечо и ушел вниз по лестнице. Витя закрыл дверь за ним, прошел в свою восьмиметровую комнату, и усевшись на кровать, открыл мамину посылку. В посылке было пятьсот долларов стодолларовыми купюрами и золотое обручальное кольцо, завернутое в кусок газетной бумаги с обрывком заголовка «Извест» на нем. Кольцо это, кажется, принадлежало его бабке со стороны отца. Ни в чем Виктор не был уверен, и память его была не та, что прежде. Ни письма, ни записки в пакете не было.
«Мама моя, победительница своего сознания», – сказал себе под нос Витя, недоверчиво усмехнувшись. Он пошевелил язвительно губами и покачал
