приход коллеги, создавал неопределённость в дальнейшей судьбе Калинцева. Он расстроился, но вида не подал. Несмотря на радужное настроение, царящее за столом, бригадир, однако, заметил его несколько поникший вид. Он наклонился к нему и тихо проговорил: «Не парься, Володя, не парься. Я тут с начальством перетёр уже. Двенадцатый апостол нам не помешает, сам знаешь, апостолы наши грешные частенько в запой уходят, работа-то у нас не мёд, нервная. После Нового Года будешь работать постоянно – это железно. А с тебя, Володя, между прочим, причитается. Аттестацию ты у нас, брат, успешно прошёл, а вот прописочку-то ещё не получал, – за тобой «поляна». Накроешь, когда выйдешь на работу после Нового Года. Между прочим, Володя, из-за твоей упёртости, я «попал» на пятьдесят «баксов».
Калинцев удивлённо поднял брови.
– Объясняю. Мы тут на новеньких, – их тут много перебывало, да не все выжили, – спорим. Иуд и сачков мы, знаешь, не жалуем. Вешать на осинах не вешаем, но окоротить способны, – продолжил бригадир. – Мы тут на новеньких тотализатор устраиваем. Ставки на тебя крутые были в этот раз – по пятьдесят баксов. А «угадал» тебя только один наш Витёк ставропольский, поставил на зеро, так сказать, стоял на том, что не свалишь ты с такой работёнки интеллигентской вообще. Хотя весь коллектив считал, не обижайся, Володь, что ты стопроцентный «ботаник», к тому же совсем не Шварценегер. Больше недели никто тебе не давал. Думали, обматерит наш патлатый очкарик весь белый свет, плюнет и свалит к жёнушке на диван. Лично я тебе три дня всего определил. Знаешь, тут некоторые, хе-хе, даже думали, что ты с «прибабахом»: шепчешь чего-то всё время, улыбаешься, как дурик. Мы тут институтов, брат, не кончали, но на руки твои сразу обратили внимание: рука у тебя не рабочая – про потерянные пальцы не спрашиваю, такое с каждым может приключиться. Короче, пролетела бригада, а наш интеллигент Володя выдюжил.
Калинцев разулыбался. Он вспомнил, что действительно, пять месяцев назад, в первые дни работы в бригаде, после очередного перекура ему казалось, что встать он уже не сможет, а если и встанет, то непременно упадёт – такая тяжесть наваливалась от этих бесконечных погрузок-разгрузок. Но он принуждал себя вставать и улыбаться. Способ, который он применил для того, чтобы выдюжить, он заимствовал из недавно прочитанного им рассказа Варлаама Шаламова «Выходной день». В нём автор, рассказывая о нечеловеческих лагерных тяготах, вспоминал верующего заключённого Замятина, который сам для себя во спасение служил Литургию Иоанна Златоуста, для самого же автора рассказа спасением были стихи чужие и любимые, которые бережно хранила его память. Он твердил их про себя, как спасительные молитвы.
Никто, конечно, не знал, что поднимая очередной ящик с куриными деликатесами или с овощной заморозкой, Калинцев читает про себя стихи своих любимых поэтов. Отменная память доставала из кладовой десятки любимых стихотворений. Они бережно хранились в залежах горьких и трагичных, радостных и трогательных воспоминаний прежней счастливой и безмятежной жизни. Иногда он забывался и губы его начинали
