гибко она двигается на выездах – дома словно отпускает ее, и она не такая, а расслабленная.
Насчет десяти минут – это, конечно, ерунда. Десять минут для женщины…
Ну не мне бы рассказывала, я ж не школьник, в самом-то деле. Ага, душ зашумел. Несколько не ко времени приходит в голову шуточка про различие француженок и наших дев. Дескать, француженка выскакивает через несколько минут свежая и чистенькая, а наша выходит через час, красная и распаренная со словами: «А я еще и постирать успела…» Чушь какая-то. Так, что-то надо было еще сделать. Ага, масло в салат. Странно, чуть бутылку не уронил, растяпа. Нет, я так-то спокоен как мамонт. Мерзлый Березовский мамонт… Просто мне жарко что-то. И уши горят. Вроде как я волнуюсь? Пульс частит что-то. Так, что еще? Что-то еще… А, оливки! Точно, их еще в салат надо. И хлеб, хлеб забыл.
Я еще успеваю открыть бутылки с вином и вовремя ставлю их на стол.
Досадно было бы грохнуть их об пол в самый ответственный момент.
А я бы их грохнул.
Определенно.
Потому что когда соседка вошла в кухню, я немножко остолбенел.
Вместо Надежды – медсестры, надежного компаньона и моей соседки по коммуналке нового типа – стояла Женщина. И на это превращение ей хватило действительно нескольких минут. В этом было что-то даже немного пугающее, как она изменилась, ведьминское что-то. Глаза стали больше, ресницы длиннее, брови чернее, губы покраснели и словно припухли. Но это ладно – у меня хватает мощи разума сообразить, что до этого момента Надя никогда не пользовалась косметикой. Но впридачу я ее впервые вижу в платье, причем платье это сражает меня наповал. Оно шелковое, до колен где-то, падает складками и совершенно не виданного мной раньше фасона, мало того – на боку разрез на всю длину сверху вниз, позволяющий видеть белую полоску кожи.
Женщина делает шаг, и ее глаза совсем рядом. То ли язычки пламени свечей, то ли чертенята пляшут в них. Так-то у Нади глаза светло-карие, но я уже видел, что у нее цвет глаз меняется. Когда она пристрелила правозащечника в Крепости, я четко видел, что радужка потемнела, став совсем темной. А теперь – поклясться готов – можно сказать, что глаза зеленые.
Я чувствую ее дыхание. Молчим.
Наконец, меня немножко отпускает, и я с некоторым усилием выговариваю: «Прошу к столу!» Она самую чуточку улыбается и грациозно садится на подставленный мной стул. Что-то жарко мне. И руки как-то трясутся, когда я наливаю светло-соломенное в свете свечей вино ей в маленький бокал и себе – в тот, что побольше.
– Итак? – лукаво смотрит она на меня.
– Гм. Надо полагать, я должен – как старшая из присутствующих здесь дам – произнести тост? (Откуда такая чушь взялась? Вообще, что за ересь я несу?)
– Разумеется – ироничный поклон в мою сторону.
С трудом удерживаю жесточайшей судорогой шеи не пойми откуда рвущееся «За прекрасных дам!», потому как чувствую, что это сейчас будет совершенно не к месту.
Внятный
