style="font-size:15px;"> Она всё звала меня «Михаил Андреевич», и я признался, что мне до сих пор не по себе от этой ратиславской традиции называть по имени-отчеству, и она, засмущавшись, робко спросила разрешения называть меня Мишель. Я согласился, потому что меня так часто зовёт Лёшка и мне привычнее это дружеское, немного ласковое, немного даже фамильярное обращение.
Как я и сказал, с Кларой, этой скромной, очень милой, но по-учительски строгой (наверное, из неё вышла бы чудесная гувернантка, разреши ей отец найти для себя занятие по душе), очень мирно на душе, спокойно.
Правда, спокойствие моё по-прежнему больше напоминает отупение. В груди точно вырезали огромную полость. Постучишь по грудине – и услышишь только глухой звук. Клара записала для меня историю Курганово (она, как и я, оказывается, всё это время не могла успокоиться и, чтобы чем-то себя занять, сделала эту запись).
Честно скажу, теперь это кажется бессмысленным. Даже глупым. Ради чего это всё? Как же права оказалась Настасья Васильевна! Она раскусила меня за пару часов, в то время как я потратил на свои пустые грёзы долгие годы.
Не уверен, что продолжу работу и не вернусь домой. Письмо Лёши теперь не выходит из головы. Лучше бы ходил по скучным суаре с Сашкой, хотя бы увидел наконец эту его Ягужинскую.
В любом случае вложил в дневник записи Клары. А то получается, она зря потратила столько сил.
15 студня
На самом деле я мог продолжить запись сразу после того, как ушла Клара, ведь лечь спать у меня так и не получилось. Я закончил писать в своём дневнике, когда камин уже почти прогорел и даже дров в поленнице не осталось. Вдруг раздался едва слышный шорох юбок. У стены гобеленной гостиной появилась женщина в лойтурском платье. Немолодая, полная, очень ухоженная, что редко бывает у местных женщин. Я сразу как-то отметил, насколько аккуратно уложенными были её волосы, выглаженными – все складочки и накрахмаленными – воротничок с манжетами. Я уже почти поверил, что это одна из гостей графа или даже его родственница, но речь, пусть и делано манерная, с характерным великолеским говорком и манерой тянуть «о», выдала её с головой. Передо мной стояла кметка.
– Михаил Андреевич? – спросила она, и вместо «Андреевич» я услышал «Ондреич». Знал бы мой отец, как ратиславские кметы извращают его имя Анджей, так долго бы возмущался.
– Это я. С кем имею честь?
Она выглядела смущённой от моего «имею честь», ведь сразу стало ясно, что она простолюдинка, и вряд ли кто-либо обращался к ней подобным образом.
– Маруся я. – Из-за её произношения получилось скорее «Моруся», отчего я невольно улыбнулся, а на языке почувствовал вкус болотных ягод. Пусть мне и не нравится звучание ратиславского языка и во всех его говорах слышится нечто грубое, простоватое, слишком примитивное, в этой простой деревенской речи есть даже какая-то поэзия.
Я вспомнил, как Клара весь день безуспешно пыталась найти некую Марусю, видимо
