буквам в понятии ученых, привилегированных специалистов, в роде Египетских жрецов, потеряли свою жизненность или обмерли, и под хламом так называемых сведений, наполнивших библиотеки, без приложения, утратили для многих свое настоящее назначение, смысл свой для жизни. Они сделались трупом под ножом прозектора, который может делать над ним исследования с различными успехами, но с трудом может вообразить по нем живого, мыслящего человека, и еще менее научить его, как ему жить, – да и сам не научается.
Наука сама по себе, жизнь сама по себе[2]. Жизнь осталась лицом к лицу с одной физической нуждой, и ограничилась изысканием средств в поте лица для ее удовлетворения, а потом, увлекшись, забывшись, и для искусственного умножения нужд себе на голову. Из-за средств потерялась из виду цель[3].
Может быть, иначе и нельзя было: может быть, естественный ход вещей, последовательность ступеней в таинственной лестнице истории, непостижимый теперь для нас порядок допущен в высшем домостроительстве Божием.
В наше время наступает пора распространения знаний, простейшего их изложения, облегчения общего к ним доступа.
И человечество должно приветствовать эту новую эру с благодарностью усердным проповедникам, – но да будут прокляты те, которые начинают всенародную, общедоступную проповедь с отрицаний, сомнений, осуждений, и оборачивают человеческие мысли налево, а не направо, о которых сатане нечего просить, чтоб их сеять (просевать) яко пшеницу, которые не помнят слов Спасителя: а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше бы, если б мельничный жернов повесить ему на шею и потопить его в глубине морской (Мф. 18, 6). Надобно прийти и соблазнам; но горе человеку тому, чрез которого соблазн приходит (Мф. 18, 5).
Давно начал я записывать в особой тетради мысли и выражения о духовных предметах, приходившие мне на ум, – особенные случаи, встречавшиеся со мною самим в продолжении жизни, и слышанные от других, на кои имеются строго-критические доказательства.
Лет тридцать с лишком назад зародилось во мне желание огласить их простою речью, вне всяких школьных правил, справок и предубеждений, как представлялись мне эти вопросы среди чтений, размышлений, наблюдений, опытов, или созрели внутренне, без непосредственного моего в том участия.
Несколько раз в течение этого долгого времени при разных случаях, почему бы то ни было меня поражавших, вызывавших на размышление, представлявшихся мне как бы знамениями времени, порывался я к перу и принимался писать, но мысль внезапно останавливалась, я бывал недоволен своими приступами, не находил сил справиться с задачей, не мог продолжать и откладывал задуманную беседу до другого времени.
Года три тому назад, разбирая в своем «Русском» возмутительный Петербургский процесс по делам печати, где поносилось между прочим за религиозные верования, якобы наследованные от Московских просвирен, имя одного из моих покойных друзей, Ивана Васильевича Киреевского,
«С рассуждениями об отношениях науки и жизни не во всем можно согласиться. Религиозные вопросы, несомненно, должны быть достоянием специальных исследований, и общего сознания». Ответ: Я и возражал только против исключительного присвоения, что, впрочем, оговорено и словами: может быть, иначе и было, и проч.
«То, что из-за средств люди потеряли из виду цель, – не может быть порядком в высшем домостроительстве Божием». Ответ: Это возражение отстраняется приложением слова «допущенный», которое мною прежде подразумевалось.
