в больнице, что мне нужно проведать бабушку в Лесенках. Тера придумала эти глупые Лесенки и всё на них купились. Дурь. Наврала, напросилась с торговцем до Мирного, в Мирном запрыгнула на поезд. Поезда тогда ходили плохо. Большую часть составов взорвали, да их и сейчас восстанавливают.
Мне нужно было увидеть самой. Я знала, Тера тоже ездила туда. Она как-то успевала работать и мотаться то домой, то в Брумвальд, то в Ринуврил. Она искала, а я лишь хотела попрощаться. Дома было тихо. Весь город стал одним огромным кладбищем. В лесу накопали могил, обычных и братских в густую лесную землю повтыкали сосновых гробников1. Без имён. Только даты. Первая осень – пришли княжьи десять старых могил у опушки, тогда ещё глубоко в лес не забирали, но хоронили здесь, на городском боялись. Почему боялись? Убиты не богоугодным способом? Будто есть богоугодный способ убийства. Большинство могил зимние. Капали, я знаю, их сильно позже. Кажется, те же княжьи капали, ну те же самые, но не наши. Не знаю. Я ничего не знаю. Я далека от политики, тактики и лопат. Война закончилась, а я всё ещё не понимаю, за что мы все воевали.
В городе дышать было нечем. Тера, потом сказала, это от чар. Я раньше не умела видеть чары. Я все бы отдала, чтобы больше их никогда не видеть. Это было слишком. Слишком громко, слишком ярко, просто слишком. Я шла будто пьяная или больная, спотыкалась, проваливалась, кашляла. Я запоздало додумалась закрыть рот шарфом, не очень-то помогало, но его можно было кусать, это было гадко и отрезвляло. У поворота к шелковым мануфактурам кто-то схватил меня за рукав. Я взвизгнула. Я конечно же не помнила, куда надо бить и как выходить из захвата.
– Тише, Асенька, – сказали мне. – Это я.
В принципе, я была готова к встрече с призраками. Так бывает, разум, переживший утрату… лихорадочно думала я.
– Папочка! – вскрикнула я. Его не может тут быть. Он умер. – Ты умер, – пожурила я и поняла, что плачу.
– Асенька, Асенька… Пойдём отсюда, пойдем к реке. Там хотя бы есть чем дышать, – просит он. Я соглашаюсь, но думаю не о смоге, чарах, а об утопленниках и водяных, которые прикидываются родными и затаскивают на дно.
У реки мы останавливаемся. Папа похож на папу и выглядит вполне живым, осунувшимся, потрепанным, но живым. Он отрастил бороду, и она не идёт ему, старит. С ней он больше не выглядит задорным молодцеватым чудаком-градоначальником, который и сам на фабрике смену отработает, если придётся, и к царю на ужин заскочит, коли пригласят. Ни разу, правда, не приглашали.
– Ты повзрослела, – наконец говорит он.
– А ты… выглядишь скверно, но…но… – я снова чувствую, что вот-вот заплачу. – нам говорили ты умер и… и мама и… все. Мама с тобой?!
– Нет, милая, – он мрачнеет, он качает головой. – Мама умерла. Мы с Филипом в тот день ехали в столицу. Пока мы ехали, город сгорел. И я… – он замолкает, – я ничего не мог с этим поделать.
Зато я знаю, что братик жив.
– Как он? – спрашиваю. Слишком скупо, слишком скупо. Папе больно от моей сухости, он ей режется, а я ничего не могу с тем поделать.
– Все хорошо. Мы в Брумвальде, пока при дворе, но послезавтра
Гробник – просторечное названия деревянного или каменного монумента, установленного над могилой. Форма меняется в зависимости местности. В городе Астрис гробники символизируют голову речного дракона, бога-хранителя этого края.
