– теперь расхлёбывай.
– Чё?! Да ты… ты что же…
– А я чё, я ничего, – досадуя на собственную глупость, сказала Арлетта. Щеки коснулось слабое дуновение. Должно быть, стражник махал рукой перед глазами, проверяя, отшатнётся слепая плясунья или нет.
– Бенедикт, мы идём?
Рядом резко запахло Бенедиктовым потом.
– Она у тебя чё, – накинулся на него стражник, – совсем не видит, что ли? Не может быть! Чтобы так по верёвке скакать – двух глаз мало, четыре в самый раз, два спереди и два на затылке. Ты чё, правда, слепая?
– Не ори, – сказал Бенедикт, – узнают – подавать меньше станут. А тебе ведь это невыгодно.
Звякнула, переходя из рук в руки, положенная мзда.
– Пойдём домой, Бенедикт, – взмолилась Арлетта, – сил никаких нет.
Миновать заполненную толпой площадь в одиночку она не могла.
В воскресенье Арлетта по привычке проснулась рано. Да и как тут поспишь, когда гремят-надрываются монастырские колокола, зовут прихожан к ранней обедне. Канатная плясунья к обедне, ясное дело, не пошла. Наоборот, с удовольствием вытянулась на упругом полотне. Спала она, спасаясь от духоты, на крыше повозки под рогожкой и старым вытертым одеялом. Хорошо! Руки-ноги ещё ныли после вчерашнего, но сегодня воскресенье. Работать не полагается. Можно валяться сколько угодно. Летом она часто спала на крыше. Здешнюю зиму, непривычно лютую, пережили-перетерпели в «Короне и раке», в конурке над кухней, тесной, полной сенных блох, но тёплой. Куда лучше, чем в прошлом году, в Остзее, когда пришлось зимовать в старом амбаре на берегу Зее-Колд. Снег в Остзее бывает нечасто, но зато дождь почти каждый день. Бенедикт кашлял, у Арлетты болела спина, руки покраснели, покрылись цыпками. Работать приходилось в ближайших городках и деревеньках. Почти каждый день таскаться пешком по грязи три-четыре версты. Дороги так раскисли, что повозку не вытянул бы и призовой першерон, не только престарелый Фердинанд.
Зато этой зимой работали под крышей. В общем зале «Короны и рака» было тесно и душно. Потолок низкий, с першем работать нельзя. Ну, выкручивались как-то. Жонглировали, Арлетта показывала дитя-змею, Бенедикт метал ножи и топорик. Как правило, в Арлетту. Номер назывался «Дева и разбойник». Эту работу Арлетта любила. Просто стоять и ничего не делать под восторженные ахи и охи – сплошное удовольствие.
– Пугайся хоть мало, – ворчал Бенедикт, – публикум вся ожидать, что я промахнусь.
– Ты не можешь промахнуться! – веселилась Арлетта.
– Конечно, – соглашался Бенедикт. – Апсольман! Но публикум об этом знать не обязательно.
Захаживали и в соседние заведения. Туда пускали неохотно. Могли и прогнать. Но ничего, на хлеб зарабатывали. Так прошла зима. Весной Бенедикт, чтобы сэкономить, решил перебраться в повозку. Арлетта обрадовалась. На крыше мягко, просторно, блохи не донимают. Фиделио, всегда готовый поделиться своими блохами, влезать наверх всё-таки
