style="font-size:15px;"> На завалинке около небольшой бревенчатой избушки сидел лысый мужчина. Он вовсе не отличался красотой или богатством наряда – длинная, почти до пят, чёрная холщовая рубаха, подпоясанная кумачом и старые затёртые сапоги. Зато на шее висел золотой круг, перечёркнутый крест-накрест тонкими серебряными линиями.
Пастор Клер никогда не относился к людям, готовым часами наблюдать закаты и восходы. Он был равнодушен ко всем проявлениям природы, воспетым в песнях и балладах. Дождь всегда оставался для него лишь унылой промозглой порой, попав в которую легко можно получить насморк; листопад с детства напоминал о том, что мир бренен, и смерть настигнет каждого, а тот самый пресловутый закат не был ничем иным, как символом регулярной, хоть и кратковременной, победы тёмных сил над светом.
Но, невзирая на свои взгляды, каждый вечер после службы пастор возвращался домой и подолгу просиживал на завалинке или крыльце, бессмысленно уставившись на последние всполохи гаснущего солнца.
С тихим протяжным скрипом отворилась дверь. На пороге возникла грузная маленькая баба. Она сложила руки на груди и поджала тонкие губы. Взгляд узких, заплывших глазок испепелял мужчину.
Клер бросил короткий взгляд на серые засаленные юбки жены и брезгливо скривился.
– Гляньте, – низким голосом каркнула женщина, – сидит. Сидит себе и в ус не дует. Нет, вы посмотрите, а? Ещё и глухим притворяется. Ну, конечно, дров-то наколоть нам не надобно, и печь-то в избе сама-собой затопится. А жрать поди потребуешь? Хочешь жрать, говорю? Кровля совсем прохудилась, жерди скоро треснут, чего ты ждёшь? Ты меня вообще слушаешь? Рожа басурманская?
Пастор лишь хмуро посмотрел на неё снизу-вверх и вновь продолжил наблюдать за ленивой погоней двух небольших облаков на умирающем небе. Кое-где уже загорались тусклые звёздочки, а над крышей навис холодный безразличный месяц. Ветер дул со стороны Ниствы, донося тихий едва уловимый запах цветущих водорослей.
– Сынько! – фыркнула баба и громко хлопнула дверью. Так в лихоборских землях называли лодырей, желая обидеть елико возможно. Даже ругательство «трутень» по сравнению с «сынько» не считалось таким уж обидным.
Клер поёжился и выудил из-под соломы чекушку ржаной настойки. Откупорив глиняный бутылёк, он воровато оглянулся и быстренько припал губами к горлышку.
Неподалёку раздался мерный стук копыт. Поначалу пастор не обратил на него внимания, полагая, что кому-то из слободских приспичило на ночь глядя куда-нибудь вожжи навострить. Однако, когда служитель церкви поднял слегка захмелевший взгляд, то увидел перед собой троих всадников. Они были одеты в просторные туники сочно-зелёного цвета и серые кожаные плащи. Лица скрывались под глубокими капюшонами. На груди висели золотые косые кресты, заключённые в круг.
Мужчина сглотнул.
– Пастор Клер? – задал вопрос первый всадник.
– Да, это я. Я здесь пастор, – закивал Клер, затравленно взирая то на одного незнакомца, то на другого, то на третьего. Потом лицо его неожиданно прояснилось, а он сам аж привстал, – Я нужен
