дорогу, что вдали от Неглинки,Пролилась ко мне музыка синим дождем…
Ради Бога, не женись ты на Милке,
Познакомились с мамой в девяносто шестом[3].
Папа улыбнулся и прижал меня к волосатой груди. Я была выше края воды.
– Ты у меня боец.
– Брфф, брфф.
Когда Мила приехала, был ноябрь. Мы с папой крепили рулонные шторы на окно и жарили картошку на кунжутном масле. Запах забирался под обои и под ковры, запах танцевал на пушистых фи гурках ездовых собак – моей коллекции на стеллаже в коридоре, запах не хотел вылетать в стылый подъезд – но его вытолкали туда и сказали:
– Родные, я пришла.
И зашуршал серый картье-брессоновский дождевик, заулыбались креветковые десны, закатался до балкона и назад бордовый в полосочку чемодан, завились под дождевиком кудряшки наушников от плеера.
– Ой, Тая, у тебя здесь фигурки собак! Хаски…
– И не только. Маламут, самоед, лайки и чукотские ездовые.
Мила вскоре перестала говорить страстное «родные»; придумала не стучаться при входе в мою комнату, а так, скрести рукой (потому что громкий внезапный стук все-таки может испугать); начала использовать кунжутное вместо подсолнечного и много, много улыбалась деснами.
На каждый праздник мы – папа, я, Мила и те, кто хотел заглянуть, – готовили домашнее выступление друг для друга. Сценку, прозу наизусть; песню под фортепиано, на котором играла я, но чаще – под гитару, на которой играла Мила. Мила знала много песен. Какие-то она пела ровно, беззнаково и тренированно, как заводная кукла, между какими-то у нее легонько и неровно розовели щеки (как если приложить ситечко к коже под самое солнце, во время загара, – а потом вбить себе в голову, что загорит неровно, и убрать), под какие-то она даже плакала. Но я-то знала, что самыми важными для Милы были песни, в которых она меняла слова.
Зачем меняла? Как будто боялась что-то произнести, что-то накликать, нарушить то, что и так стоит на краю гроба, держится на воображаемых ниточках и не воображаемом скотче на плинтусе в ванной. Например, песню «Художник» Мила могла спеть так.
Вместо:
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот остановка под самым окном.
<…>
Может, я нарочно все напутал,
И весна смеется, а не осень плачет.
Хочешь – нарисую солнце, утро,
Только в жизни чаще все иначе[4].
Могла бы спеть:
…Хочешь – нарисую солнце, утро,
Только в нашей жизни – все хорошо!
Или в песне «Ты у меня одна».
Вместо:
Можешь отдать долги. Можешь любить других,
Можешь совсем уйти, только свети, свети[5].
Спела бы:
Можешь отдать долги. Можешь любить других,
Можешь меня найти, только свети, свети.
В праздники Мила ласкала гитару; смотрела
Песня А. Розембаума. Оригинал: «Ради Бога, не снимайте пластинки, этот вальс танцевали мы в тридцать седьмом».
Песня В. Ланцберга.
Песня Ю. Визбора.
