в Черкасск, отец не хотел. Сидел один бирюком в угловой комнате, отмалчивался. Чего-то ждал и не надеялся дождаться.
Канителилась обычная предзимняя хозяйственная суета. Ничего вроде не изменилось. Но принято было решение и сказано было людям, что делать. И покатилось все в тартарары.
Не понимала Наденька, что ее гнетет. Упустила она этот миг, когда все решалось, а теперь – как проснулась. Стала она прислушиваться, приглядываться…
Роптали казаки. Отступил атаман, «скинул следы»… Сдал своих… Дескать, это Всевеликое Войско бунтует, а он, Ефремов, один царице верный, один Войско в узде держать может. Хитер!.. Но с Москвой такие шутки не проходят…
Эти речи, вполуха услышанные за пределами и в самом поместье, повергали Наденьку в ужас и уныние. Она вынашивала свой страх и еще боялась, что речи эти дойдут до отца…
Приближался Михайлов день. Ночью сквозь сон ей почудились топот, крик. Она заворочалась, приподняла голову от подушки, и в это мгновение громко, на весь дом, бабахнул выстрел. Мысль: «Отец…» пробудила ошеломленную Наденьку окончательно. По стене – блики от горящих во дворе факелов.
В одной рубашке бросилась она к двери, распахнула… По коридору, обдав ее пороховой гарью, с топотом промчались двое. Передний, дежурный из атаманской сотни, щукой скользнул в боковушку и захлопнулся. Бегущий за ним человек ударился о дубовую дверь. Кривая полоска сабли, белки глаз и зубы одинаково влажно блеснули в качнувшемся огне свечей.
– О, Господи!.. Что это?!.
Она бросилась в комнаты отца и налетела на толпу холодных, чужих людей. Черные, усатые, горбоносые, с висков перед ушами свисали косички[52], в свете факелов сверкали отчаянные глаза, как у чертей. Из-за их спин и голов долетел звонкий, с вызовом, голос:
– Капитан-поручик Ржевский. Извольте, господин Ефремов, следовать за мной.
Над Войском сиротливо гудела тревога: капитан-поручик Ржевский с гусарами похитил и увез в крепость Дмитрия Ростовского войскового атамана. Обезглавленное казачество вяло содрогалось. Тянущиеся к старине голодранцы и кое-кто из обиженной ефремовской родни готовились садиться в осаду. Меланья Карповна, которой злая судьба нежданно-негаданно устроила знатный «бирючий обед»[53], пыталась, по примеру великих современниц, сама управлять растерявшимся Войском. Несколько станиц появились по сполоху, писали грамоты и ходили к крепости выручать атамана. Орали и свистели под стенами. На стенах горбатились под вьюгой гарнизонные солдаты и доломаны Азовского полка. Туда же комендант Потапов вывел закованного Ефремова, и Ефремов просил казаков разойтись и мирно заступаться за него перед царицей: «Просите царицу, чтоб вернула меня».
Собрался новый круг, и в проникновенно-льстивых, со слезами, выражениях составил бумагу, что бунта нет и не помышлялось. Кое-кого из своих горластых, кто давно уже всем насточертел, сдали в розыск Черепову и Потапову: не они ли подбивали Войско на разные нехорошие дела? Засвистели плети, взвыли пытаемые.
На широкий ефремовский двор, заметно опустевший,
Сербы и венгры, из которых первоначально вербовали гусар, заплетали волосы в три косицы: две перед ушами, одну за спину.
Т.е. падаль, остатки мужниной власти.
