расстоянии. Бессознательно, скорее всего. Будто боится подхватить заразную скверную болезнь…
– Почистишь зеленую фасоль на ужин.
Цедит слова сквозь зубы безо всякого выражения, нарочно отводит взгляд. Маленькой мне доставалось от нее куда больней. Она постоянно кричала, злилась, возмущенно возводила глаза к потолку, в раздражении постукивала пальцами по столу, притопывала ногой. С годами острая неприязнь сменилась безразличием. Но суть наших отношений все та же: за двадцать восемь лет мама меня ни разу не приласкала, даже во время болезни, даже в беде… Когда мне было пять лет, я сломала руку в школьном дворе во время перемены. В семь мне удалили аппендикс. В девять она обварила мне ноги, опрокинув кипящий чайник. А потом дала по ошибке сильный бета-блокатор… У меня чуть сердце не остановилось. Однако и тут мама мне не посочувствовала, только громко обругала тех, кто дает названия лекарствам.
Она добросовестно лечила меня: меняла повязки, по часам давала таблетки. И в остальном честно выполняла свой материнский долг, если так можно выразиться. Без единой улыбки, без поцелуев и объятий. Мило, ты можешь себе представить маму, которая не хочет даже погладить тебя по голове? Не можешь. Тебя все любят, все балуют, все ласкают. Всегда, повсюду, с самого рождения.
Нет, я на нее не обижалась. Понимала, что ей тяжело приходится. Думала, будто я виновата в ее неизлечимой усталости и в том, что у нас вечно нет денег. Мне не исполнилось и десяти, как я взвалила на себя всю ответственность за наши несчастья. Тихо лежала и терпела, стараясь ее не разбудить, если мне ночью снился кошмар или у меня вдруг поднималась температура. А коли становилось совсем невмоготу, на цыпочках бежала к Селесте. Знаешь, Мило, твоя мама была для меня спасением, прибежищем. Тогда она оканчивала университет, готовилась к экзаменам по ночам и с полным правом могла бы гнать меня обратно в постель. А вместо этого прижимала к себе, нашептывала утешения, мерила температуру, клала на лоб влажную повязку, отводя непослушные кудряшки и ласково заправляя их за ушко.
Селеста всеми силами пыталась нас помирить. Терпеливо выслушивала мои жалобы, соглашалась, потом мягко упрашивала понять, что трудно быть матерью-одиночкой, что мама в душе добрая, а сердится так, для виду, что на самом деле она любит меня, просто не умеет выразить свою любовь.
Я силилась ей поверить. А что мне еще оставалось?
В такси я краем глаза наблюдала за Жанной. Она плотно сжала губы, стиснула колени, вцепилась обеими руками в сумочку. Мне бросилась в глаза ее странная манера одеваться. Чтобы поехать за плиткой для бассейна, мама надела шерстяной строгий однотонный пиджак в мелкую клетку, несколько старомодный, но очень стильный, приколола изумрудную брошь, фамильную драгоценность. Чудачество? И всегда она так. Тщательно красит ногти, чтобы выйти за покупками. Вскочив рано утром, сейчас же наводит марафет: а вдруг кто-нибудь заглянет без предупреждения? Если ее парикмахер в отъезде, запирается у себя в спальне. Скорее умрет, чем покажется на люди
