меня всерьез. Они смеялись надо мной. Чем злее я становилась, тем больше они веселились. Они пялились на меня своими сияющими, смеющимися глазами, как будто я была для них каким-то неизвестным организмом.
Гнев заставил меня забыть о страхе. Я набросилась на них с бранью, обвиняя в том, что меня здесь держат за дуру. Я изобличала Делию и ее мужа – не знаю, почему я упорно объединяла их в пару, – что они сыграли со мной злую шутку.
– Ты привела меня сюда, – сказала я, поворачиваясь к Делии, – теперь ты и твои друзья позволяете себе использовать меня вместо клоуна.
Чем более напыщенно я говорила, тем веселей становились их улыбки. От жалости к себе, злости и разочарования я была готова разрыдаться, когда Мариано Аурелиано подошел и встал позади меня. Он начал говорить со мной, как с ребенком. Я хотела заявить ему, что сама могу о себе позаботиться, что не нуждаюсь в его симпатии и что я собираюсь домой, когда что-то в его тоне, в его глазах успокоило меня настолько сильно, что я не сомневалась в том, что он меня загипнотизировал. И тем не менее, я знала, что это не так.
Непонятным и тревожащим оказалось и то, с какой внезапностью и насколько полно произошло это изменение. То, что в обычных условиях заняло бы дни, произошло в мгновение. Всю свою жизнь я предавалась размышлениям над каждым унижением или оскорблением – действительным или вымышленным, – которое я испытала. С систематической методичностью я обдумывала их до тех пор, пока, к моему удовлетворению, не становилась ясной каждая деталь.
Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувствовала в нем нечто вроде насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез.
Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они принесли с собой, фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со мной, ни друг с другом. И только слабые вздохи удовольствия слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушенное с перцем горячее мясо и домашние лепешки. Не пшеничные, – которые были обычными в Северной Мексике и которые я не очень любила, – маисовые лепешки.
Делия передала мне тарелку с маленькими порциями каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех.
– Это самая восхитительная еда, которую я когда-либо пробовала, – выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на добавку несколько секунд.
Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое разочарование, я стала высказываться о красоте старинной кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели.
– Это моя работа, – сказала женщина, сидящая слева от Мариано Аурелиано.
Она выглядела старой, с растрепанными седыми волосами, которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней была длинная юбка, блузка и свитер.
– Это настоящие бельгийские кружева, – объяснила
