Вот пять часов, представь, пять часов обсуждали, кому быть в первом составе – мне или Михаилу. А ты же знаешь, как дорожу я ролью Маттиаса, как рвется именно со мной, а не с ним играть в очередной раз Зиночка!
– Господи, Федя, ты пойми, не могу я слышать об этих составах, и первых, и вторых.
– Прости, но без этого нет театра.
– Федя, но тогда в Ленинграде билеты нельзя было достать на пьесу Гауптмана «Перед заходом солнца». Аншлаги! И ты – Маттиас, и Инкен. Такие чувства на сцене! Противостояние детям, мешающим любить. А ведь любить можно всегда, главное – любить. Такая силища, Федя, была в вас двоих, такие эмоции. Плакали в зале и женщины, и мужчины. Боже милостивый, лучше тебя никто не понимает этой трагической фигуры! А теперь тебя хотят вывести из спектакля.
Саня вскочила, заметалась по кухне, вбежала в комнату, встала перед белоснежным бюстом Савиной.
– Ну что, Мария Васильевна! В ваши времена такое бывало?
Она в гневе не заметила, как Федя оказался рядом, обнял ее, и опустил ей на плечо свою седую голову.
– «Священнодействуй или уходи!» Эх, Щепкин, Щепкин. Вот и не могу уйти. Во мне словно машина какая – перпетуум мобиле, вот я своему партнеру Виктору все время говорю: «Держи меня, и я до ста лет доживу, и буду все время отдавать тебе свою энергию, а ты держи меня. А они – эти партсоветы, худсоветы – разрушают нас. Обсуждают и разрушают».
Потом они сидели еще часа полтора на кухне: постукивали серебряные ложечки о чашечки тончайшего фарфора, струился свет, падая на мудрое красивое лицо Федора и властное, но удивительно женственное лицо казачки Сани.
А ночью она не могла уснуть. Села к роялю, убрав ноты Шопена, заиграла «Осеннюю песню» Чайковского, потом опустила руки на клавиши. Взяла папироску, повернулась к зеркалу, чиркнула спичкой. Тонкая струйка дыма, как змейка, охватила изящную фигурку «Хозяйки Медной горы», стоявшую на столе перед зерцалом. И вдруг заметила Федю, в стоптанных шлепанцах, в длинном махровом зеленом халате. Он показался ей таким стареньким, таким потерянным.
– Опять куришь?
Загасила папироску, подошла к нему:
– Пошли спать…
Поддерживая друг друга, они пересекли гостиную и оказались в спальне. Небольшая тахта, над тахтой – копия картины Крамского «Христос в пустыне». Федя, тяжело дыша, лег, Александра подоткнула клетчатый зеленый плед ему под ноги и спину.
Сама она спала на диване в зале. Со стен смотрели лики прекрасных женщин: Зинаиды Волконской, Анны Ахматовой, Полины Виардо – тех, кого любила и очень ценила за их таланты, – это были лишь литографии.
Александра Викторовна закрыла глаза. Сон не шел, не падал на тело, мозг не убаюкивал душу. Каждый раз она думала об этих проклятых шашках, о белых и красных, о каплях крови, о ранах на душе. Ну почему человек не может быть един в своих взглядах, мнениях, убеждениях, почему принципиальность уходит, почему как в качку морскую, мир охватывает паническое состояние, непонимание, почему и для чего этот мир существует,
