в таком состоянии к хозяевам не хотелось. Вытаскивала из ресниц слёзы-льдинки, из-за которых образовывалась сплошная пелена, медленно двигалась за аллеей центральной улицы – подальше от случайных знакомых.
Смеркалось. Замёрзшей и уставшей, мне хотелось участия. Порывшись в памяти, нашла единственного человека, перед которым можно было выплакаться, – Боргенс Амалию Петровну, учительницу немецкого языка, красивую женщину с пышными тёмно-русыми волосами, одной растившей троих дочерей – одну краше другой. Головная боль не утихала, к Боргенс было далеко, и я побрела на квартиру. Хозяйка с матерью добеливали кухню. Место, где стояла моя кровать, было уже чисто.
– Ты где это пропадаешь? – поинтересовалась хозяйка.
– В школе, – выговорила я, с трудом сдерживаясь.
– Случилось что?
Повертела головой, сняла пальто, шаль и легла, отвернувшись к стене. Одеяло не скрывало дрожи.
– Кто тебя обидел? – приподняла хозяйка одеяло.
Я молчала.
– Скажи, легче будет.
– Не могу-у! – задохнулась я.
– Мам, найди валерьянку.
Выпила микстуру – успокоилась не скоро. Чтобы снять стресс, надо было выговориться, но… рассказывать, как меня ни за что ни про что обидели, было стыдно и унизительно. Да и хозяйка, заведующая отделом пропаганды райкома партии, навряд ли поняла бы. И я решила исповедаться перед главным человеком страны, уверенная, что он поможет. Молча, несмотря на головную боль, поднялась и полудетским почерком излила все мысли, что собрались в голове: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Вы меня не знаете, мне пятнадцать с половиной лет, я ученица девятого «в» класса Родинской средней школы – Шнайдер Тоня, немка по национальности. Только что пришла из комендатуры, куда меня вызывали…»
Исписала пять плотных страниц мелким почерком, и сегодня многое отдала бы, чтобы в архивах НКВД нашлось то письмо.
Хозяйка несколько раз подходила и, заглядывая со спины, пыталась понять, о чём пишу. Кудрявой головой и плечами я, как могла, закрывалась, но она, видимо, всё же что-то прочла – отошла и зашепталась с матерью.
– Тоня, будешь кушать?
– Нет.
– А что пишешь?
– Уроки.
О наивности письма, которое сочинялось до четырёх утра, я не думала. В нём было что-то о декабристах, Радищеве, о том, что дети не должны отвечать за проступки родителей и наоборот. Заканчивалось оно обращением к дорогому Иосифу Виссарионовичу с просьбой разобраться, почему через долгих семь лет после окончания войны дети-немцы должны продолжать посещать комендатуру? «Это унизительно и несправедливо! Мы хотим учиться, чтобы впоследствии использовать знания на благо Родины».
В воскресенье утром пошла за советом к Амалии Петровне, жившей в противоположном конце села. Шла, оглядываясь: «А если следят?»
– О-о! Кто пришёл! Какими судьбами? – удивилась она, открывая дверь.
– Извините, но мне очень
