лне ощутимо, день заметно удлинился, тянулись долгие сумерки, темень сгущалась постепенно, будто кто-то заталкивал ее сюда, в сдавленное железобетоном пространство, и становилась она плотной и вязкой, как черничный кисель. Впереди и сзади мутнел уходящий дневной свет. В нем угадывались, постепенно расплываясь и теряя очертания, детали городского пейзажа. Не жаль, что терялись. Это был тоскливый и неинтересный пейзаж, даже по нынешним временам, когда рот сам по себе растягивается в зевоте от созерцания архитектурных достижений. С одной стороны моста была высокая насыпь, спадающая глинистым обрывом в овраг, на его дне – покрытая маслянистой пленкой вода непонятного происхождения: от каких-то источников, стоков, то ли еще от чего. Вдобавок с каким-то странным бульканьем, будто внизу под маслянистой пленкой кто-то дышал, двигался и даже всхлипывал, переворачиваясь в плохом сне с бока на бок. На берегу этого унылого водоема лежали в совершенном беспорядке разные строительные конструкции. Огромные трубы, бетонные блоки, тяжелые на вес и на вид, так что в одиночку или даже в паре с близким родственником утащить их не было никакой возможности. Потому и лежали открыто, без присмотра, захламляя окружающую среду. Видно, из года в год собираются со всем этим что-то делать, но пока никак не соберутся и даже не решат, что именно. А пока кто-то решает, как облагородить здешние берега, они зарастают буйной травой, дикими, не ведающими ухода кустами, сквозь которые светятся тела энтузиастов, принимающих солнечные ванны. Всюду течет своя жизнь, и теперь, весной время для этой жизни близится и готово вот-вот наступить. Тогда сверху над обрывом раскроются зонтики летнего кафе, заблестит под лучами солнца зеленая стена с бурыми вымоинами глины, и весь вид вместе с раскинувшейся внизу лужей облагородится, преобразится и, как знать, сможет даже претендовать на некий швейцарский колорит. По крайней мере, пробудить воображение. Но это, повторяем, если сильно напрячься, и то, попозже, ближе к лету. А сейчас здесь неинтересно, и даже тоска берет.
И с другой стороны моста расползается тоже пейзаж скучный. Какой-то завод с трубами из нового кирпича прячется за длинным бетонным забором. Напротив тянется еще один, но уже деревянный и временный с большой буквой М посреди каждого щита. Только они и внушают оптимизм, возвещая о приближении в эти края метро. Поскорее бы. А пока между двумя заборами натужно с толчками и усилиями свершается уличное движение, ползут друг за другом троллейбусы, останавливаясь и наезжая на кромку тротуара, отчего пассажиров начинает болтать и встряхивать необычной для городского транспорта морской качкой. Сквозь окна троллейбуса просматривается внутреннее пространство стройки. Развороченная мостовая обнажает глубинные сосуды труб, а горы булыжника напоминают о подвигах пролетариата. Но сами рабочие настроены вполне счастливо, мирно и покуривают сейчас у огромного цилиндра, змеей переползающего через стройплощадку и такого объемного, что взрослый человек, чуть пониже, чем Виктор Андреевич, может войти в цилиндр с одной стороны и выйти с другой, почти не сгибаясь в пути. Но впрочем, никто никуда входить не собирается. Не в этом дело…
За дальним концом стройки был институт, где трудился Ананасов. Сюда он прибывал пять раз в неделю, кроме профсоюзного отпуска и некоторого числа отгулов, добытых за труд на благо общества. Болеть Ананасов пока еще, тьфу-тьфу, не болел. Здоровье у него пока было, не подорванное разными неприятностями, которые, похоже, готовы были свалиться на несчастную голову. В девять утра он прибывал, а в шесть вечера покидал служебное помещение – двадцать этажей стекла, блестящего, как заеложенные штаны. Бывали, правда, исключения, когда приходилось засиживаться, но случались они не часто и относились к той прежней, будничной и скучноватой жизни, о которой вспоминалось теперь как бы со сна. Насколько это казалось теперь призрачным и малореальным.
– Идиот несчастный, – растравлял себя Ананасов. – Ну, что делать? Что? – И, не найдя ответа на мучительный вопрос, он даже саданул кулаком по бетонному основанию столба. Хотел в меру наказать себя, на серьезную травму Ананасов пока не решился. Кожа на месте встречи со столбом слезла, и, обдувая ссадину, Ананасов попытался вернуть душевное равновесие. Придти в себя.
– Спокойно. – Говорил он себе вслух. – Нужно разобраться, Обязательно. И сопоставить. Не может такого быть. Не может. Идиотизм какой-то.
В том и дело, что никакой это не идиотизм. История началась в ноябре прошлого года, когда Ананасов переживал сразу два события. Сдачу большого отчета по работе, которую его группа выполняла в течение нескольких лет, и острую влюбленность в Леночку Шварц – молодого специалиста, свалившегося на голову Ананасова годом раньше. Любовь поразила несчастного, как гром небесный.
Ананасов был человеком основательным, семейным. Женился рано, ребенка завел рано. Не колеблясь, считал, что жену любит, и, значит, действительно любил, потому что привычка – это тоже форма любви, рассчитанная на долговременное пользование с наименьшим, так сказать, износом. Хоть был Виктор Андреевич в свои сорок четыре высокий, седеющий с висков брюнет, такой, что вкупе с южной фамилией – Ананасов его даже принимали за болгарина, но преимуществами интересной
