один пасмурный день я выскочил на улицу на крики мужчин и плачь женщин. Наискось на другой стороне улицы ворота двора и двери дома, примыкавшего к майдану, были распахнуты настежь. У ворот стояла запряженная лошадьми подвода с узлами и свертками. Под надзором человека в кожанке с кобурой, милиционера с винтовкой и еще двух, видимо, представителей власти стояли одетые в дорогу угрюмые казаки – пожилой хозяин дома, молодой и подросток. Три укутанные во все свои одежды женщины – хозяйка с родственницами – с плачем и горестными словами пытались поместить в повозку еще некоторые вещи и двух малых детей.
Распорядители отогнали меня, когда я хотел подойти поближе. Других людей на улице не было. Но из-за плетней за происходящим молча наблюдали соседи, в том числе и хозяйка нашей квартиры. Человек в кожанке торопил женщин, которые, крестясь и кланяясь, прощались с домом. Он, кажется, спешил и не желал скопления зевак. По его команде подвода, и все, как я понял, выселяемые – казаки и женщины с детьми на руках – под охраной двинулись в путь и скоро скрылись за перекрестком улицы Маркса с улицей Ленина.
Вечером вернувшиеся родители были подавлены моим рассказом о выселении и никак не разъяснили это происшествие. Мне казалось, что высланные не похожи на врагов, и я жалел их. На следующий день калитка, ворота, двери и ставни окон дома высланных были заколочены досками. На улице все было тихо. Приятели мои считали, что в доме осталось оружие, и хотели его найти. Но мне казалось, что если оно и было, то его нашли и забрали те, кто выселил это семейство.
Через какое-то время ранним холодным, но солнечным утром мое внимание к соседнему двору привлекли сильный запах тогда полузабытого жаркого и возбужденное повизгивание Анашки. За соседским плетнем я увидел потрясшую меня картину. Двор был залит кровью, на бревнах и досках лежали разрубленные туши свиней, коров, овец, лошадей. Все хлевы раскрыты и пусты. На плетне лежал без царапины маленький жеребенок. Кровавый погром! Но тихо, и никого из многолюдной семьи – ни живых, ни мертвых – не видно.
Разглядев все и встревожившись, я побежал будить проспавших утро выходного дня родителей, просить оживить жеребенка. Не веря моему рассказу, они вышли и все увидели сами. Мама горько плакала и сказала, что жеребеночек еще и не родился. Папа был очень расстроен. Мне они ничего не объясняли. Запретили выходить во двор.
Но позже в комнату стали доноситься пьяные крики соседей, стало известно, что они сами порезали свою живность, с горя запили и объелись мяса, чтобы ими выращенное избежало обобществления. Этого я никак не мог уразуметь.
Не думаю, что причиной нашего переселения на другую, северо-западную окраину станицы стал этот случай. Скорее другое: родители хотели поселиться поближе к Чернышевым. До того я даже не знал, что они тоже живут в Ново-Александровке. А оказалось, что наше новое жилище неподалеку от небольшого домика, в котором они квартировали. Теперь тетя Поля и Павел Михайлович проживали в двух маленьких смежных комнатках и работали в конторах, были
