вырос. Отчизна распалась
на атомы боли…
Поедем дальше, что ли? А куда ехать-то? Только в Москву, в Москву… Дальше и земли-то нет никакой. Дальше повсюду чудь да вепсы. В столице тогда было сосредоточено все, чего душа желала. Вокруг нее простиралась, до края света, культурная полупустыня.
Но одно дело командировка в ад (праздники, театры, визиты к Левитанскому с пачкой новеньких, хрустящих как банкноты, виршей) и совсем другое дело полная эмиграция туда же (кипящие котлы, раскаленные сковородки и смрадный серный дух).
Москва для человека из провинции хороша только в краткий приезд. Обжить эти огромные, пустырные пространства почти невозможно. Одной жизни мало. Для этого надо родиться не на Лысой, а на Николиной горе, в большом гнезде. А так – пришельца из других краев от тотального одиночества спасет или цеховая принадлежность, или всю жизнь будешь тулиться к своему землячеству, если таковое нажил.
Но я-то, носимая по свету провидением, определявшим путь земной, возомнила, что родом отовсюду: нам целый мир – чужбина, отечество – небесные сады…
И была наказана – поделом: высоко я летела, да около – долго не было никого. Только сквозняки коммунальные, лопухи на Садовом Кольце (памятный мне палисадник) да фиолетовые комья выхлопных газов, падающие из приоткрытой форточки прямо в кроватку с крохотным бледноликим сыночком.
Такую жизнь мы наберем петитом:
и спать, и есть с завидным аппетитом,
жить в лопухах, в столице, на Садовом,
в зачуханном отчаяньи бедовом.
И все-таки – она жила в столице,
готовая окрыситься, озлиться,
а лопухи – животного размера —
под окнами клубились, как химера,
огромные, как олухи, как снобы.
И дикие ее трясли ознобы.
Затеряна, забита ненароком,
в затравленном отчаянье глубоком.
Рукой подать – да некуда податься.
А лопухи высокие плодятся,
толпятся, опухают, как живые,
в окно глядят: мол, вы еще живые?
А это нужно выделить курсивом:
в застиранном халате некрасивом,
затравленная, заспанная, злая —
она была до ужаса – живая!
И вымахала вровень с лопухами.
Уехала – с хорошими стихами.
1978, Москва
Шел в комнату, попал – в другую, не привыкать. Исполнились мечтанья трех сестер. Только Москва оказалась чумазой и чернокаменной.
Мой сад сгорел от черного мороза:
чернеет жутким варевом листвы…
И нет с природы никакого спроса
В пределах черно-каменной Москвы.
Гремел, круговращался на оси громадный город. Не тот ли, который накликали на мою голову краснодонские мальчишки, когда дразнили меня, пришлую первоклассницу в красном бархатном капоре. Представляю теперь, как, наверное, странно смотрелось мое яркое пальтишко с пелеринкой в нищем шахтерском поселке.
Чуждой казалась местным
