вернулись с поля в многоэтажки, во дворе нашего дома на меня налетела моя мама.
– Надя! Ты где была? Я все дворы оббегала! Чуть с ума не сошла! Я же сказала тебе гулять только у дома, чтобы я могла видеть тебя из окна!
– Так мы в степь ходили! – сделав невинное лицо, сказала я, хотя взбудораженный вид мамы смутил меня. – А степь, между прочим, видно из нашего окна. Ты меня там не видела?
– Нет! Ничего я не видела! Зачем вы туда пошли, когда я сказала тебе только у дома гулять? Кругом одни маньяки!
– Вы нас не видели из-за высокой травы, – встрял в наш диалог Вовка. – В этом году трава что-то очень разрослась.
– Это из-за дождей она так прет, – сказала я, чувствуя, что мне не по себе. Присутствие мамы всегда смущало меня. Мне почему-то всегда хотелось спрятаться от ее всевидящего и всепонимающего ока. С недавнего времени я стала даже прятаться от нее и переставала играть с друзьями, когда замечала, что она наблюдает за мной из окна. Ее взгляд как будто парализовывал меня. Мама с рождения возлюбила меня всепоглощающей любовью. Она души во мне не чаяла. У нее была эйфория, когда я появилась на свет, счастье переполняло ее до краев. Ни на минуту она не хотела расставаться со мной и постоянно смотрела, как я сплю, как я ем, как корчу рожицы, как чихаю. Даже мои младенческие какашки приводили ее в умиление. Когда нас с ней выписали из роддома, и она стала выходить со мной на улицу, то вся светилась от счастья, и прохожие улыбались, глядя на нее. Пока я была младенцем, она боялась пропустить малейшее мое действие. Ей хотелось видеть, как я играю, пью, ем, как рисую, как делаю первые шаги. С первых дней моей жизни она не могла наглядеться на меня, но позднее, она стала немного понимать, что слишком уж прониклась мною. Она не могла не видеть, что все, прежде одержимые своими младенцами другие мамаши, постепенно стали отдавать своих детей в садики, устраивались на работу. Ей же не хотелось разлучаться со мной ни на минуту. Однако ей пришлось это сделать, потому что я сама стала проситься в детский сад. Вовка и Машка ходили туда, и я тоже хотела быть там с ними. Маме пришлось уступить, и когда мне было четыре с половиной года, она отдала меня в садик, в ту же группу, где были Машка с Вовкой. Но она частенько старалась забрать меня пораньше. Ее работа уборщицей в храме позволяла ей это. Именно из-за меня она пошла на эту работу, чтобы как можно больше времени проводить со мной. Убиралась она сразу после литургии, и на это у нее уходило всего часа два. У нее было много времени, чтобы заниматься мною, и, когда я пошла в гимназию, она провожала меня, встречала и с удовольствием помогала мне делать уроки.
Мамина опека мне досаждала особенно по утрам, когда я собиралась в гимназию. Утром мне всегда хотелось плакать. Настроения не было никакого, а мама, видя, что я такая вся несчастная, начинала шутить, пытаясь вызвать во мне улыбку или даже смех, и я ради нее улыбалась. Но больше всего мне хотелось, чтобы меня оставили в покое. Я даже грубила маме по дороге на остановку.
– Говори со мной вежливо! – возмущалась мама. – Я понимаю, что у тебя настроение плохое утром, но я же не виновата в этом! Что ты на меня постоянно бзыкаешь?
