ведь той девочке, которую ограбили и убили в поле много веков назад играть с кем-то надо, поэтому иногда и пропадают маленькие дети, – говорила, кивая головой, тётушка, – да, я от кого только не слышала истории о том, как бесследно исчезают и дети, и взрослые! Мурашки по коже от таких пересказов, но что поделать. Я говорила Марфе Алексеевне, чтобы она дочь подальше от поля держала, ан нет, все равно отпускала её гулять свободно, а теперь горюет, пьет свои отвары из мака и всюду ей дочь чудится. Она, честное слово, совсем обезумела. Бывает, войду к ней в дом, а она сидит у окна и с дочерью заговаривает, будто та сидит за этим же столом и тот же чай пьет. Жаль девочку, жаль! А косы-то какие были…
Я вся дрожала от страха, потому что чувствовала в голосе тёти Розы уверенность и истинную убежденность в правдивости легенды. Сжимая в руках юбку платья, я следила за блестящими глазами тёти, сверкающими во тьме, и чувствовала, что вот-вот лишусь чувств и умру прямо на этом стуле перед тарелкой, полной ещё горячего жаркого. Катя смотрела куда угодно, но не на меня, и горячая любовь, озарившая мою душу добрых пять минут назад, вмиг испарилась.
– Пора отдыхать, – объявил отец.
– Да, что-то я заговорилась. – Спохватилась тётушка, вставая из-за стола. – Верунчик, тебе наверху уже постлано, там лампа, я зажгу её тебе, а потушить сама сможешь, когда захочешь. Только не засиживайся, завтра утром пойдем в церковь, встаем рано.
Тётушка после ужина проводила меня до комнаты и оставила в ней в совершеннейшем одиночестве. От небольшой керосинки круги света поползли по комнате и осветили её почти всю, прогоняя страхи большие и маленькие, да и легенда, рассказанная тётей, потихоньку тускнела в моей голове, уставшей к концу дня невероятно.
Сначала мне показалось, что все не так страшно – я переоделась в ночное и завернулась в одеяло, пробуя заснуть, но, едва я закрывала глаза, передо мной восставал образ Сонечки и образ родной матери. Теперь в моем воображении эти два человека как бы срослись вместе, и я видела материнское лицо, обрамленное длинными рыжими волосами, и видела бескрайнее поле красных маков. Впервые в жизни мне было страшно настолько сильно, что сердце забилось даже не в груди, а где-то в ушах. Я вскочила с постели и, взяв в правую руку керосинку, подошла к двери и прислушалась. Страх захватил всю меня и исказил настоящую реальность до безобразия; вполне обычные скрипы принимались мною за царапанье, а свист ветра в окнах казался человеческим, не женским и не мужским, шепотом, и даже на чердаке вдруг послышались шаги, словно кто-то там, наверху, наматывал круги по мраку и густой пыли.
Я отбежала от двери и кинулась в кровать, забираясь под одеяло с головой. Стучало бешено сердце, кровь в висках барабанила так, как обычно барабанит дождь по покатой крыше – бум, бум, бум. Перед глазами была кромешная тьма и больше ничего.
В эту ночь я смогла задремать ближе к утру, когда была совсем
