с этим можно, конечно, поспорить, но, как говорится, на вкус и цвет… Ладно, а какая сцена, на ваш взгляд, в этой картине самая сильная?
– Финальная. В смысле, та, где Васков врывается в землянку к немцам. Ну, точнее, его монолог.
– Монолог, говорите, – протянул актер. – Коротка, однако, его речь для монолога… А сможете эту сцену изобразить? Прямо сейчас?
И тут на меня как по команде воззрились все.
Я понял, что настал тот самый момент, когда мне надо было вмиг перенестись из аудитории в залитую дождем землянку, где перед тобой не степенные профессора, а четверо перетрусивших фрицев. Нет, уже трое, одного ты завалил последней пулей из нагана. И вот в твоих руках немецкий «Шмайссер», и ты едва сдерживаешь себя, чтобы не положить их одной очередью. За зарезанную Соню, за утопшую в болоте Лизу, за погибших Галю, Женьку, Риту…
Мне хватило пары секунд, чтобы представить себе все это, – и когда я поднял глаза, я уже не видел экзаменаторов, а лишь троих вермахтовцев. Толстого в черном мундире, молодого белобрысого и второго, чуть постарше, пытавшегося спрятаться за спинами дружков.
Я выпрямился и, колыхнув в руках воображаемым автоматом, тихо произнес:
– Что, взяли? Взяли, да?
Изобразил что-то вроде вымученной улыбки и продолжил:
– Пять девчат было. Пять девочек!
Вновь на секунду замолчал, а затем хрипло громыхнул:
– Всего пятеро!.. А не прошли вы! Никуда не прошли! – шагнул вперед и закричал, надрывая связки: – И сдохнете здесь! Все сдохнете! Лично каждого убью! Лично! А потом пусть судят меня! Пусть судят!..
Я чувствовал, как по лицу покатились слезы, и понял – получилось. Эту неполную минуту я не был Вознесенским. Я стал Васковым.
…Когда я пришел в себя, комиссия оживленно переговаривалась, то и дело поглядывая на меня.
– Скажите, а в этой картине есть, на ваш взгляд, какие-нибудь недоработки, ну, в смысле, ляпы? – неожиданно подал голос невзрачный пегий старичок, одетый, однако, по-молодежному: джинсовый блейзер, водолазка, модный платок вокруг шеи.
– К сожалению, – вздохнул я, внутренне ликуя: на этот вопрос я мог ответить более чем обстоятельно. – Возьмем, к примеру, ту сцену, которую я только что изображал. Вернее, пытался изобразить, – мне подумалось, что лучше поумерить пыл, чтобы не переиграть в самоуверенность. – Двое немцев – диверсанты как диверсанты: комбинезоны, штормовки. А третий, который постарше, одет в повседневный черный мундир, словно не по лесам лазать собрался, а на доклад к любимому фюреру!
– Резонно, – кивнул Модный.
– То же самое и в основных сценах, – продолжил я. – Девушки-зенитчицы одеты в юбки. И в них же отправляются в лес ловить диверсантов. Да такого никогда и быть не могло!
– Вы, видимо, это лично помните? – съехидничал собеседник.
– Нет, я только в семьдесят третьем родился. Но дед, который воевал, рассказывал. В том числе, что женщины никогда на фронте
