факел есть, след инверсии тянется – летим! – ну и докладываем Б.Д. по телефону: «Визуально всё нормально». Тот доволен, благодарит за службу, а мы потом проявили плёнки – и волосы поднялись дыбом: изделие стало разваливаться при первом же манёвре. Крылья на восьмой секунде сломались – по всей степи!..
– Но сейчас-то, – вскричал Аратов, – сейчас-то она хорошо пошла!
– Будем надеяться. Но, кстати, Игорь, как ты – каково впечатление?
– Не знаю, что и сказать. Я не готов был к такому.
– Страшно не было?
– Почему страшно? – не понял Аратов, но всё-таки помедлил с ответом. – Вот если б я сидел на ней верхом, как барон Мюнхгаузен… Знаешь, я просто забыл, что она может рухнуть на меня…
– Или взорваться и достать осколками.
– Во всяком случае, это было не кино, а… а настоящее переживание. Да от этого психика может измениться: посмотришь – и станешь другим человеком.
– Интересная трактовка, – хмыкнул Еленский. – Между прочим, многие в первый раз увлекаются настолько, что совершенно не слышат звука.
– Слышал, слышал – такой, что, казалось, мне голову вдавит в желудок.
– Ты, случайно, стихи не пишешь?
– Стихи? Почему стихи? Нет, конечно.
– Складно рассказываешь. Но пойдём, поинтересуемся, что успели увидеть телеметристы. И расскажем Б.Д., как ему жить дальше.
Запуск ракеты Аратов посчитал событием столь грандиозным, что, став его свидетелем, ожидал в Ауле особенной встречи. Он хотя и не заблуждался насчёт собственной роли, но думал о себе и о тех, кто возвращался вместе с ним, о подлинных участниках, словами молодёжных повестей: «герои третьей площадки». Такое, конечно, здесь немыслимо было ни произнести вслух, ни услышать от других. Он постыдился бы сказать нечто подобное и в Москве, среди непосвящённых; впрочем, среди тех он не имел права даже и самым туманным образом намекнуть на род своих занятий, на то, что он видит, где бывает. Понимая, что дома, по возвращении, ему будет не избежать ответов на вполне естественные расспросы, он собирался придумать правдоподобную легенду. С другой стороны, строго следовать букве инструкции, требующей полной немоты, всё равно было невозможно; он подозревал, что все коллеги в той или иной степени нарушают её, проговариваясь жёнам или родителям – иначе немыслимой стала бы их семейная жизнь. Даже мимолётные, вскользь, замечания о полигонном климате, нечаянные упоминания мелочей в пейзаже – и то много сказали бы внимательному слушателю, а слово «изделие» не могло обмануть и самых недогадливых. Аратову претила необходимость деления людей на тех, кому можно сказать всё или многое, тех, с кем следует ограничиться недомолвками, и, тех, кому нужно солгать. Казалось диким, что, будь у него возлюбленная, ему пришлось бы морочить ей голову неправдой: пожалуй, он предпочёл бы сменить работу.
Оттого, что существенная часть жизни оставалась тайной для всех, одиночество
