проводов. Водитель с покачивающейся на спине сумкой, полной пёстрых билетов, выходил и ловко отводил дугу назад, и на нас опускался пучок искр.
Наконец мы добрались до Парижа, где поселились в маленьком отеле на Университетской улице. Утром мы завтракали в бистро на углу: большая чашка вкусного кофе, дымящееся горячее молоко и длинный хрустящий хлеб с ветчиной, которая была намазана острой горчицей. «Хорошие клиенты», – кивал владелец бистро, удивляясь нашему аппетиту.
Маленькая дочка дворника, которой было приблизительно столько же лет, сколько и мне, научила меня игре «Марель»: мы прыгали во дворе на одной ноге, передвигая кончиками башмаков камешек через нарисованные квадраты.
В воздухе висело ожидание. Но чего же ждали мы? Мы этого не знали. Может быть, надежда вернуться в Россию ещё не превратилась в окончательный отказ от неё. Проходили месяцы, и ничего не менялось. Мы часто навещали бабушку и двоюродных братьев и сестёр и встречали всё больше русских детей, чьи родители были дружны с нашими.
Не выраженная словами линия раздела пролегла странным образом между петербургскими и московскими эмигрантами, хотя большинство из них были родственниками. Последние всё прибывали и собирались в пригороде Кламар, и жили там при всё более скромных обстоятельствах. Мама сердилась из-за того, что они слишком легко принимали симптомы бедности; пили, например, из банок для варенья, вместо того чтобы пить из стаканов, «когда и те, и другие стоят те же 90 сантимов».
Большинство из санкт-петербургской группы ехали в сопровождении своих английских воспитательниц, многие из которых навсегда остались со своими семьями даже без оплаты, – таким образом они создавали некую стабильность в водовороте эмигрантских судеб.
Дети из Москвы смеялись над нашими нарядными платьями, хорошими манерами и акцентом: «Англичане!» – глумились они. Но вскоре были похоронены клановые различия; в наилучшем согласии мы вместе играли в бурные игры, пели в хоре и разыгрывали шарады.
Продолжительные прогулки вели нас в Люксембургский сад, сначала мимо стен с надписью «Запрещено…», затем к ряду дешёвых магазинчиков, наполненных иконами и изделиями Фаберже, предметами искусства и драгоценностями; они попадали сюда из находящегося поблизости ломбарда – последнего прибежища многих эмигрантов.
Мы чаще всего предпочитали пересечь реку, чтобы дойти до Тюильри, где блестящие каштаны лопались в своей кожуре, падая на землю, – зрелые, словно подарки для нас. Когда парковые сторожа не видели, дети бегали по чисто сметенным в кучки палым листьям и пронзительно громко кричали перед какой-нибудь вечно сердитой и готовой на крик французской мамой, которая неприятно высоким тонким голосом ругалась: «Хочешь пощечину?!».
Шум проносящегося вдали транспорта и резкий запах бензина окружали четырёхугольник сада, словно это был остров. В одном конце его дворцы были окрашены в лучах
