ноги перед жрицей, прекрасной жрицей, и поползли тысячи змей от ее ног к нашим землям, а по следам от тех змей полилась вода. Не такая, как течет в Мургабе, а чистая и синяя, как само небо. За спиной жрицы в облаке стояла Акуту. Сама Иштар держала светильник над ее головой… – Цураам замолчала.
– А дальше? Что было дальше? – завороженный рассказом, словно ребенок, промолвил Персаух.
– Не знаю, – Цураам подняла на мужа прищуренные глаза. – Дальше не рассмотрела, все, как в воздухе раннего утра – только цвета и очертания.
Персаух разочарованно вздохнул.
– Что ж, поживем – увидим. Жрица, говоришь… Пошли в дом охотника еще помощников. Зима скоро, Парвиз сам рассказывал, что зимы в Черных песках суровы, хоть и недолги, надо пищу для костров запасать, одежду из меха шить, обувь. Одной Акуту не справиться.
Осень ушла так же незаметно, как и пришла. Редкий дождь радовал людей, запасающих на зиму дары земли. Красно-коричневые шары дикого граната, желтобокие сочные груши, нежные сливы, вязкие на вкус, но сладкие ягоды лоха – все собирали женщины. Что-то складывали в укромные уголки своих жилищ на хранение, чем-то сразу радовали своих близких, разнообразив скромную трапезу фруктами и сладкими корнями печеного аира, которые выкапывали на берегах Мургаба. За лето жители нового города успели запастись сеном для скота, и даже собрать урожай ячменя, хоть небольшой, но достаточный для будущего посева. Персаух, довольный, ходил от стойла к стойлу, хозяйским взглядом оценивая крутые бока бычков и отвислые курдюки баранов.
Белый верблюд к зиме оброс новой шерстью и так накачал свои горбы жиром, что они торчали на его спине, как пышные груди красавицы.
– Что, жуешь свою колючку? – похлопав гордеца по упругой ляжке, Персаух расплылся в улыбке.
Верблюд, работая челюстями, как жерновами для растирки ячменя, медленно повернул голову к хозяину, приблизил к нему морду и с любопытством уставился прямо в лицо. Персаух рассмеялся.
– Что, не узнал? – Верблюд моргнул, и его красивые веки, обрамленные полукружьями длинных загнутых ресниц, сомкнулись над умными глазами. – То-то же! – Персаух отодвинул от себя верблюжью морду. – Ладно, ешь, ешь, набирайся сил. Скоро мы тебе подругу поймаем, бегают тут такие, как ты, только рыжие, будет тебе и радость, и работа! Ха-ха!
Верблюд приосанился, даже жевать перестал. Высоко поднял голову, выпятив лохматую шею.
– Хорош! Хорош! И холода нипочем… А что мой каунакес? – оглянувшись на слугу, вспомнил Персаух. – Готов?
– Да, господин! – поклонился тот. – Женщины еще вчера госпоже отнесли.
– То-то… верблюд, вон, и тот новой шерстью оброс, а вождь все в старом тряпье ходит, – заворчал Персаух, мельком взглянув на свой шерстяной конас[35], серо-коричневыми полотнами свисающий с плеч. Белая льняная рубаха, которую Цураам бережно хранила до поры до времени, как редкую вещь, достойную только вождя, выглядывала из-под плаща у колен.
Старый каунакес,
Конас – плащ, сшитый из трех полотнищ: к одному – широкому – пришивались два узких, швы ложились на плечи; плащ подпоясывался ремнем.
