все дни, болтая, балагуря…
Хотя студент и знал, что Цяонян – не человек, однако, влюбленный в ее красоту, он все досадовал, что нет случая ей себя, так сказать, преподнести.
У него был большой запас бойких слов. Он умел льстить и подлаживаться, чем снискал себе у Цяонян большие симпатии. И вот однажды, когда обе Хуа куда-то собрались и снова заперли студента в комнате, он, в тоске и скуке, принялся кружить по комнате и через двери кричать Цяонян. Та велела служанке попробовать ключ за ключом, и наконец ей удалось открыть дверь. Студент сказал, припав к ее уху, что просит оставить все лишь промеж них двоих. Цяонян отослала служанку. Студент схватил ее, потащил на кровать, где спал, и страстно устремился… Дева, смеясь, ухватила у него под живо- том:
– Как жаль! Такой ты милый мальчик, а вот в этом месте – увы! – не хватает!..
Не окончила она еще этих слов, как натолкнулась рукой на полный обхват.
– Как? – вскричала она в испуге. – Прежде ведь было такое малюсенькое, а теперь вдруг этакий канатище!
Студент засмеялся.
– Видишь ли, – сказал он, – в первый-то раз мы застыдились принять гостью – и съежились. А теперь, когда над нами глумились, на нас клеветали – нам невтерпеж: дай, думаем, изобразим, что называется, «жабий гнев»[49].
И свился с ней в наслаждении. Затем она пришла в ярость…
– Ах, теперь я поняла, – говорила она, – почему они запирали дверь! Было время, когда и мать, и дочь шлялись тут без места… Я им дала помещение, приютила… Третья училась у меня вышивать… И я, знаешь, никогда ничего от них не скрывала и ничего для них не жалела. А они, видишь, вот какие ревнивые!
Студент стал ее уговаривать, успокаивать, рассказывать все, как было. И все-таки Цяонян затаила злобу.
– Молчи об этом, – просил студент. – Тетушка Хуа велела мне строго хранить это в секрете.
Не успел он закончить свои слова, как тетка Хуа неожиданно вошла к ним… Застигнутые врасплох, они быстро вскочили, а тетка, глядя на них сердито, спросила, кто отпер дверь.
Цяонян засмеялась, приняла вину на себя. Тетка Хуа еще пуще рассвирепела и принялась ругаться сплошным и путаным потоком оглушительной брани.
Цяонян с притворной и вызывающей усмешкой сказала:
– Слушай, бабушка, – ты, знаешь, меня сильно насмешила! Ведь это, не правда ли, по твоим словам, хоть и мужчина, да все-таки покойник… Что он, мол, может поделать?
Третья, видя, что ее мать сцепилась с Цяонян насмерть, почувствовала себя плохо и принялась сама их усмирять. Наконец обе стороны побороли свой гнев и повеселели. Хотя Цяонян и говорила гневно и резко, однако с этой поры стала всячески служить и угождать Третьей. Тем не менее тетка Хуа и днем и ночью держала дочь взаперти, подальше от Цяонян, так что у нее с Фу Лянем не было возможности открыть друг другу свои чувства, которые оставались лишь в их бровях и глазах, скрытыми, невыраженными.
Однажды тетка Хуа сказала студенту:
– Мои дети, государь мой, –
