с ладонь, она – как отдельная планета, красивая и пышная.
– И мы отпразднуем там Рождество, в столице, – улыбчиво и мягко добавил папа, и тогда Оленькиному миру пришлось перевернуться снова.
Потом мама наконец убежала на работу, но она обнимала Оленьку так крепко, что на ней на полдня остался запах маминых духов, и Оленьке ужасно нравилось чувствовать на себе их запах, хоть и горьких, хоть и пахли они не до конца понятно, чем (апельсин, мята, мед?), ощущалась взрослость и почти даже важность. Она нюхала саму себя в папиной машине, нюхала себя в садике и постоянно думала: «Я в Москву – за Рождеством!»
Они уехали в столицу в ночь на 24-е – близился сочельник. В купе было чуть душновато и пахло мандаринами, хоть их никто и не ел. Оленька сначала капризничала и пыталась выбить себе полёт на самолете, пока папа ласково, но твердо не напомнил: «Мама у нас совсем боится летать». Оленька пыталась ныть и настаивать: «Самолёты, может, тоже бояться летать – но летают же!», и только когда родители пообещали в поезде рождественский сюрприз, она успокоилась и сдалась. И сюрприз и правда случился, и был совершенно сюрпризным – около 8 вечера в купе к ничего не подозревающей Оленьке и ее хорошо скрывающим хитрые улыбки родителям зашел настоящий дед Мороз.
– Это же Ёлкич! – завопила Оленька, чем очень смутила торопливо поправляющего бороду актера.
– А я с подарками, Оля!
Он достал откуда-то из-за пазухи мешок, не особо большой, но украшенный вышитыми серебристыми звёздами, извлёк из него пару шоколадок в хрустящей обёртке, с важным видом выдал Оленьке, а потом сел у окна около столика (еле удержавшись от падения из-за резко качнувшегося вагона), посадил девочку на колени, поправил ей тоненькие косички, уютно пощекотал усами и шёлково провёл рукавом красного бархатного костюма по худенькой руке. Оленька была счастлива.
В Москву они приехали рано утром в Рождество. После почти суток в поезде все были покрасневшие, помятые и чуть уставшие. Но был огромный Курский вокзал («Больше, чем весь наш город», – заявила Оленька, чем очень насмешила папу), были заснеженные верхушки многоэтажек, как будто на каждом доме лежала сливочная сладкая шапка, были широкие улицы и много-много-много людей с подарочными пакетами. В половину восьмого утра на город уже падали, кружась в причудливом танце, аккуратные и изящные – московские – снежинки.
Они гуляли весь день, несмотря на покалывающий и щиплющий за нос холод. Оленька не могла понять, от какой мысли более сладко: что она в столице или что будет в столице ещё следующие несколько дней. Москва была похожа на новогоднюю открытку, пышная и заснеженная. Она была детской вечной мечтой, и оставалась такой, и всё в ней было хорошо, и снежно, и нежно.
А к вечеру они дошли до площади Маяковского, папа загляделся на памятник, который так запомнился ему в юности, когда он приезжал в столицу с друзьями. Мама больше любовалась людьми, качающимися на больших деревянных качелях, которые взлетали вверх-вниз, вверх-вниз. Но папа всё указывал Оленьке на большой и важный памятник тоже
