себе ш-ш-ш… и уш-шел! – говорила мать об отце.
Мать не любила шалав, но никогда не могла произнести это слово. С ее точки зрения, оно было слишком мерзко, чтоб произнести его вслух. Не ее губами и языком говорить такое.
Когда Олеська училась в первом классе, они с бабушкой съездили на море. Это было в декабре (сохранилось фото: бабушка и Олеська стоят на галечном пляже, обе в зимней одежде, в лицо Олеське светит яркое южное солнце, она морщится, как от боли). Единственный раз, когда Олеська ездила на море зимой, и единственный, когда Олеська куда-то ездила с бабушкой. Они пробыли там несколько недель. Ходили по берегу и смотрели – море было странное, слишком большое и слишком опасное: отбегало и потом набрасывалось на ноги, словно хотело схватить и утащить куда-то. Море, море, утащи м-м… утащи м-м-м…
Вечером они ходили на танцы – классические вечера «Для тех, кому за…»: веселый маленький старичок играл на баяне, а другая «молодежь преклонных лет» плясала. Олеська сидела на стуле у стены и наблюдала за парами. Бабушка носила темные платья из жесткой ткани и, стараясь привнести в свой облик нотку элегантности, прикалывала к груди брошь или надевала бусы из искусственного жемчуга. А еще рисовала себе брови-ниточки (от своих у нее мало что осталось) и чуть-чуть трогала помадой губы. У бабушки был кавалер – очень седой высокий дедушка. Иногда она танцевала с другим – лысым и очень сутулым. Олеське больше нравился седой, потому что после танцев он галантно целовал бабушке руку.
Когда они вернулись в Заводск, Олеся рассказала о танцевальных вечерах маме. Та очень рассердилась, кричала бабушке:
– В вашем-то возрасте, мама! Какой пример вы подали Олесе?! Обжимались там, как последняя ш-ш-ш…
У бабушки потом очень сильно блестели глаза, и она весь день то и дело замирала столбом, прижав к груди сцепленные в замок руки. В том же году у маминой сестры родился ребенок и бабушка переехала к ней – помогать нянчить малютку. Олеська так ненавидела этого малютку, что… нет, она бы никогда никому не сделала ничего плохого.
Она пообещала себе, что никогда никого не… Она не такая. Не такая, как…
После того как мать первый раз побила ее, Олеся залезла под бабушкину кровать и пролежала там целый день. Она не хотела, чтоб мама видела, как она плачет. Она говорила себе, что больше не будет плакать. Никогда. Она так говорила себе всегда, когда плакала. Всегда, когда мать ее била. Била скакалкой. Олеська через нее прыгала совсем маленькой, вначале у нее не получалось, а потом стало все лучше и лучше… Получалось по-всякому: высоко, и низко, и даже со скрещенными ногами… А потом мать стала использовать скакалку иначе, чем это было задумано.
В первый раз – за духи. Олеська брызнула на себя совсем немножечко, пару капель. Хотелось пахнуть, как мама. После побоев запах сирени она возненавидела на всю жизнь. «Цветы России». Мерзость.
Каждый вечер мать накручивала волосы на бигуди. Волосы она красила в черный. Это старило, делало цвет лица желтее, но все-таки шло ей – душе ее подходило, а разве
