хризантем, как бы в знак того, что мне можно подойти. А поскольку я предпочел истолковать сей жест наоборот и остановился как вкопанный, она сама, наконец обернувшись, подошла ко мне, подняла голову, и я увидел… что она улыбается! В сиянии ее глаз мне вдруг все снова показалось таким простым и естественным, что я без всякого усилия и ничуть не изменившимся голосом сказал:
– Я вернулся из-за твоего письма.
– Я так и подумала, – сказала она и, смягчая голосом свой упрек, добавила: – Это как раз меня больше всего и рассердило. Почему ты так странно воспринял мои слова? Ведь речь идет о совсем простых вещах… (Мои огорчения и заботы в тот же миг и впрямь показались мне какими-то надуманными, рожденными лишь воображением.) Разве я не говорила тебе, что мы и так уже счастливы? Почему же тебя удивляет мой отказ что-либо менять, как ты это предлагаешь?
В самом деле, рядом с ней я чувствовал себя счастливым, я был наверху блаженства – настолько, что желал лишь одного: думать так, как она, жить ее мыслью; мне только и нужна была эта ее улыбка, да еще взять бы ее за руку и идти, идти вот так, вместе, среди этих цветов, под этим ласковым солнцем.
– Если ты считаешь, что так будет лучше, – сказал я очень серьезно, раз навсегда смиряясь со своей участью и полностью отдавшись мимолетному блаженству, – если ты так считаешь, тогда не надо никакой помолвки. Когда я получил твое письмо, я сразу же понял, что действительно был счастлив, но что мое счастье скоро кончится. Прошу тебя, верни мне его, без него я не смогу жить. Я так сильно люблю тебя, что готов ждать всю жизнь, но пойми, Алиса, если ты должна будешь разлюбить меня или усомнишься в моей любви, я этого не перенесу.
– Увы, Жером, как раз в этом я не сомневаюсь.
Она произнесла это спокойно и в то же время с грустью, но лицо ее по-прежнему светилось такой прекрасной, покойной улыбкой, что меня охватил стыд за мои опасения и настойчивые попытки что-то изменить. Мне даже показалось, что только они и явились причиной грусти, нотки которой я расслышал в ее голосе. Без всякого перехода я заговорил о своих планах, об учебе и о том новом жизненном поприще, на котором намеревался достичь немалых успехов. Тогдашняя Эколь Нормаль отличалась от той, в какую она превратилась с недавнего времени; ее довольно строгая дисциплина не подходила лишь ленивым или упрямым, а те, кто по-настоящему хотел учиться, получали для этого все возможности. Мне нравилось, что почти монастырский ее уклад оберегал бы меня от светской жизни, которая и без того не слишком меня влекла, а могла бы даже возбудить во мне отвращение, стоило только Алисе высказать на этот счет малейшее опасение. Мисс Эшбертон сохранила за собой парижскую квартиру, в которой они когда-то жили вместе с моей матерью. Ни у меня, ни у Абеля, кроме нее, в Париже знакомых не было, и каждое воскресенье мы по полдня проводили бы у нее; по воскресеньям же я писал бы Алисе подробнейшие письма о своем житье-бытье.
К тому времени мы уже присели на остов полуразобранного парника, из которого там и сям выбивались длиннейшие огуречные плети, пустые
