отвечал ему женский голос. – Сначала дверью парадного накрыло, а потом уж кирпичом присыпало.
Костя услышал грохот и шелест. Потом тяжесть внезапно исчезла, словно с его плеч сняли тяжелую гору. Сделалось еще холоднее.
– Да их тут двое, – снова заговорил мужчина. – Целы, счастливцы? А ну, вставай, парень!
Костя почувствовал, как его голову, лицо, руки, ноги ощупывают внимательные руки.
– Парень цел, просто в шоке. Старик тоже цел, – сказал женский голос.
К Костиным губам поднесли что-то холодное. Он жадно выпил ледяной, с привкусом ржавчины воды.
– Давай, Мариша! Поторопись! Объедковский дом рухнул подчистую.
Он не помнил, как оказался на развалинах. Он видел ободранные в кровь пальцы, разгребающие дурно пахнущий мусор. Потом кто-то дал ему брезентовые перчатки и кирку. Он ничего не слышал, кроме голоса матери, который, звал и умолял о милосердии. Потом какая-то миловидная и молодая женщина врачевала его израненные руки, кормила, как ребенка, с ложки безвкусной кашей. Кажется, пшенной, а может быть, и ячневой. Потом они снова работали, и он снова слышал голос матери, но теперь к нему присоединились и другие голоса. С ним говорили погребенные в подвале люди, он ясно слышал детский плач и жалобные мольбы.
– Мы задыхаемся… – шептали голоса. – Мы умрем от страха и жажды…
Он понимал: сначала им надо проделать в завале отдушину, иначе люди в подземелье задохнутся. Потом кто-то отбойным молотком принялся крошить крупные фрагменты здания, чтобы расчистить вход в подвал. Уже под утро к завалу притрюхал руководящий работник с красной повязкой на рукаве полушубка.
– Давайте, бабоньки, поднатужьтесь! – надсадно причитал он. – Эй, дедуля! Чего застыл? Нам ведь еще надо на Голутвинский поспеть, там подсобить.
– А что там на Голутвинском? – Костя наконец обрел дар речи.
– Что-что! Все то ж! Бомба упала, ясное дело. А якиманский народ он, знаешь ли, какой?
– Какой?
– Смелый больно! Страху в нем мало, вот и не уходят по сигналу в убежища. А нам работай потом до седьмого пота. А нам потом разгребай…
Костя вдруг почувствовал, что внутри у него все застыло, словно под пальто вместо разогретого работой тела налилась холодом ледяная глыба. Но он не утратил способности мыслить.
Он отшвырнул кирку, сбросил с рук брезентовые перчатки и уставился на покрытые окровавленными бинтами пальцы.
– Эй, парень, что с тобой? – спросила одна из женщин.
– Оставь его, Анна. Я знаю его. Он с Якиманки. Кажется, внук Марии Матвеевны, – сказала другая.
– Беги в Голутвинский, парень. Может, еще… – посоветовала третья.
А потом заговорил Кровинушка, старый московский ворюга, отпетый бандит, уж пару лет как сгинувший где-то в северных лагерях.
– Ты помнишь,
