ответственной игре. Тут дверь снова открылась, в проёме появился мирно улыбающийся Птицын, прижимающий подбородком стопку всё тех же книг.
– Я у тебя их потом выменяю обратно! Только научи играть мизер…
Ночи напролёт мы чертили круги по двору, бродили сонными улицами среди мерцающих фонарей, нескончаемо болтали, покуривая на скамейке под ивами. Бесконечно благодарен ему за открытие Федерико Гарсии Лорки. В лунном сумраке он таинственно бормотал:
…Была нежна её кожа,
Нежнее кожи улиток,
Стеклу под луной не вспыхнуть
Таким голубым отливом…
Это завораживало.
Я сонных грудей коснулся,
Последний проулок минув,
И жадно они раскрылись
Кистями ночных жасминов…
Грудь любимой женщины, предчувствие страсти. Всё ещё сонное, но уже в ожидании, трепете, и вот она обнажается, это и есть последний проулок, и да, груди именно раскрываются, распускаются как цветы, белый дурманящий жасмин – запах женщины.
Испуганно бёдра бились,
Как пойманные форели,
То лунным холодом стыли,
То белым огнём горели,
И самой дальней дорогой
До самой ранней птицы
Меня в эту ночь носила
Атласная кобылица…
Как можно так волшебно рисовать страсть? Белые бёдра, бьющиеся, словно пойманные рыбы… А чего стоит это «испуганно»! А «атласная кобылица»! И женщина, и лоно её, и таинственный глянец кожи, и бешеный темперамент, и бесконечность, как ночь, и восторг, как рождение нового дня.
В песчинках и поцелуях
Она ушла на рассвете,
Кинжалы трефовых лилий
Рубили вдогонку ветер…
Отбушевала страсть у края речной долины. О н а уходит, её одежда из песчинок и поцелуев (с ума сойти!). И снова белые цветы – теперь уж лилии, символ разлуки, а ведь трефы – и форма цветка, и гадание по масти; и это не просто цветы, а кинжалы – опять же и форма, и удар судьбы, роковой знак; рубящий ветер – жизнь? судьбу? участь? – и вдогонку, почему «вдогонку» – а ведь уходит, уже ушла, уже нет и не вернётся никогда… Ни одного случайного слова. За каждым картина, мир, поэма. Лорка – фантастический прыжок в поэзию. А впереди ждали новые взлёты: Ахматова, Пастернак, Цветаева…
Я писал стихи, причём с ощущением, что именно пишу стихи, а не изливаю душу, будучи в тоске или меланхолии.
Возникали попытки что-то запечатлеть в прозе, но было ясно, что это всего лишь наброски, да и то малоинтересные.
Птицын мог отыскать неожиданные строки, однако слепить из них что-то законченное у него не получалось.
Расклевали рассвет воробьи,
Башмаки тишину растоптали…
И всё. А дальше? Дальше нет. Появлялись и какие-то прозаические эпизоды, но это было ещё хуже, чем у меня, и особого интереса не вызывало. Как-то ночью заурчал телефон, и возбуждённый птицынский голос загадочно произнёс:
– Только что закончил рассказ. Ты умрёшь! Слушай!
Конец ознакомительного
