но топила котят, а тут не поднялась рука. Суеверно побоялась лишить жизни беззащитное существо в страшную годину, когда и Нина с семьей неизвестно где, и от Василия ни строчки, а тут еще и Петрушу забрали. Она оберегала этого котенка, как оберегала бы жизнь детей и мужа. Котенок рос игривым, целыми днями носился по дому, сгоняя половики в кучу. А Мария не могла нарадоваться на него. «Вот так и мы жили до войны – весело, беззаботно», – думала она, глядя на него.
А сегодня с утра, когда вылезала из погреба, не углядела и придавила его тяжелой крышкой. Эта неожиданная смерть навалилась на нее тяжелым неизбывным страхом. Целый день она ждала беды, как кары за эту нечаянную смерть, и ничто не могло отвлечь от этого ожидания. С тех пор, как Мария осталась одна, она стала искренне верить всем приметам и снам. Василий, один из первых комсомольцев на деревне, не разрешал ей вешать иконы в избе. Теперь она даже припрятанную икону, которой ее благословляла когда-то мать, повесила в красном углу. Правда, там уже висела выцветшая картинка с портретом Ленина. Так и висели они теперь на божнице рядышком: вождь пролетариата, а под ним Казанская Божья мать. И было непонятно, кого больше по вечерам просила Мария защитить и охранить ее детей, внучек и мужа. День, по-зимнему короткий, уже клонился к закату, когда в окошко кто-то негромко стукнул.
Мария отворила дверь, запертую на ночь, и ахнула. В клубах пара, вырвавшегося из сеней, стоял Петруша!
– Ох, матушки мои! – заплакала Мария, приникнув к нему всем телом, – Сыночек!
От Петруши крепко пахло потом, табаком и чем-то еще новым, из какой-то незнакомой, чужой жизни.
– Ну, мам, ты даешь! Провожаешь – голосишь, встречаешь – туда же. Дай хоть в дом-то пройти.
– Проходи, проходи, родимый. Это я от радости, – засмущалась Мария, смахивая слезы. – Раздевайся, раздевайся. Исхудал-то как, сердце мое. Сейчас кормить буду. Печь-то еще не простыла, все теплое.
– Это потому что обритый…
Мария бестолково суетилась, то хватаясь за шинель, то лезла в печь за чугунком с картошкой, то начинала искать шерстяные носки, пока Петруша разматывал портянки.
– На-ка вот, одень носочки. Новые, для тебя вязала. Думала посылочку собрать, да не знаю уж куда и посылать ее. Ты ж писал, что скоро на фронт вас пошлют. Сейчас, сынок, я только в подпол за капусткой слажу, и за стол сядем.
– А где ж твой хваленый котенок? Что-то не видно его, – оглядывая избу, спросил Петруша.
– Ох, и не спрашивай. Как раз сегодня утром угробила я его – крышкой с подпола прихлопнула.
И сердце у Марии опять защемило от непонятного страха. «Господи, чего это я?», – подумала она, отгоняя дурные предчувствия. – «Ведь все хорошо. Радость-то у меня какая – сын на побывку пришел».
На столе уже стоял чугунок с еще горячей, из печи
