изгнан из Рая. Я смотрел и смотрел на Еву. Этот рот, черный и разверзшийся на ее лице, как могила, стонал так, как хотел стонать я. Заведенные к небу глаза рыдали обо всех миллионах ее детей, которые еще не родились, и я тоже был одним из них.
– Больно, да? Мой учитель все это понимал. – Филиппо приобнял меня за плечи. – Не знаю как, но он умел касаться боли. И он был таким добрым человеком…
– Я не могу перестать думать о яблоке. Ей и правда нужно было его попробовать. Адаму было все равно, но ей нет. Я сделал бы то же самое. Я бы не смог не узнать.
– Плоть слаба. Нас тянет делать то, что запрещено.
– Нет, дядя. Мне бы было не важно, запрещено или нет. Если бы Бог сказал: «Не воруйте мое золото» или «Не плавайте в реке», я бы его послушался. Но каково на вкус яблоко?
– Я не знаю, – вздохнул дядя.
А я хотел знать: был плод сладким или кислым? Хрустела ли его мякоть? Брызнул сок Еве в рот или яблоко оказалось вялым, деревянным, с привкусом ос? Мне по-прежнему было жалко Адама, но не Еву. Я смотрел на ее рот и не ощущал ничего, кроме зависти.
На следующий день Филиппо разбудил меня: уселся на край моей кровати и стал бормотать заутреню громким рокочущим голосом, которым пользовался в церкви.
– Одевайся, – сказал он. – Я иду в студию Верроккьо. Ты тоже.
– Я – нет! – огрызнулся я, накрывая голову подушкой.
– Идешь-идешь. Когда ты в последний раз что-нибудь рисовал? А? У тебя хороший глаз, очень хороший. И хорошая твердая линия. Нино, я не позволю мясникам завладеть твоей душой.
– Дядя, я просто хочу поспать. Оставь меня в покое.
– Верроккьо работает над новым заказом. Ты его видел?
– «Фому неверующего»? – нехотя пробормотал я. – Там пока еще не очень-то много. Несколько набросков лица Христа. Они довольно хороши, – сдался я, садясь и протирая глаза. – Сандро помогает.
– Ну вот, это я и хочу увидеть.
– Но я не хочу…
– Перестань ныть.
– Я не ною!
– Ноешь, мой милый мальчик.
– Я в трауре.
– Что ж, я тоже. И твой отец. Он скорбит своим топориком и ножом и очень здраво поступает.
– Это… не по-христиански.
– Я отпускаю тебе этот грех. Давай вставай.
– Филиппо, у меня нет настроения рисовать! Все равно у меня не получается ничего хорошего.
– Тогда не рисуй. Правда, там будет Сандро, а ты знаешь, какой он. У него в животе к полудню будет прямо осадная артиллерия греметь. И у Верроккьо. Ты можешь им что-нибудь приготовить на обед.
– Иди сам. Я не художник – рисую как двухлетка. И не повар. Дядя! Попроси Каренцу что-нибудь приготовить. Купи на рынке. Рубец у Уголино…
– Уголино перетопчется. Вставай, мелкий
