посмотрел на него и оборотился вновь ко мне. «Слушаю вас, Индивид Матвеевич», – произнес он приторно.
«В общем… – начал я, откашлявшись, – там один мужик едет с чужбины домой и все удивляется, на что стала похожа его родная сторонка, в которой теперь…»
«То есть, удивляется в смысле положительном?» – перебил меня Чайковский.
«Разумеется, – сказал я. – В исключительно замечательно положительном. Все его здесь радует: и добродушные лица людей, и тихая, интеллигентная речь вокруг, и приятные запахи… Чувствуется, говорит он коню, заботливый здесь нынче атаман! Вот на этом патриотическом выводе, повторяемом трижды, песня и заканчивается».
«Хорошая песня, – одобрил Гоголь, закрывая блокнот и глядя с усмешкой на меня. – Ее бы только товарищу Кобзону петь на каком-нибудь съезде».
Чайковский пожал нам на прощанье руки и пригласил заглянуть при случае «на огонек» в большое серое здание с поэтом-песенни-ком на входе.
Я промолчал. Брат Иван сказал: «Всенепременно», – и с испуга поклонился, а Христофорыч снова заикал.
После ухода композиторов-фольклористов мы какое-то время приходили молча в себя, а потом быстро сбросились по стольнику и договорились с завтрашнего дня бросить пить. И все бы хорошо, да это «завтра» приперлось уже сегодня, а сегодня страна отмечает, как на грех, один из особо почитаемых своих праздников – 185-ю годовщину Большого Граненого стакана, и что нам теперь делать, уму непостижимо…
Страшный сон
Не знаю, как вы, а я телевизор иногда люблю смотреть. Там народ такой бешеный показывают – мне делать нечего. Но вот на ночь, извините, я его теперь выключать буду. Есть с вечера перестал, потому что вредно и нечего, и в телевизор глядеть больше не стану, потому что жуть потом забирает. Вот вчера посмотрел последний раз, а там дамочка – ничего, правда, из себя – говорит, что, мол, по данным каких-то социолухов, нашего Главковерха поддерживают от 7,1 до 8,5 человека из каждых десяти. И по этому поводу сон мне страшный через час привиделся. Будто иду я себе вечером по улице, а навстречу 8,5 человека бегут. Цельные, полные, значит, варлаганы – чуть приотставши, а половинка – та как с горы на лыжах чешет вперегонки с запятой и еще кричит благим матом в мою сторону: «Стой, окаянный, замри на месте!»
Я, конечно, замер и подумал еще грустно: не иначе, бить сейчас будут… Первой все-таки прибежала запятая, а половинка – почти вровень с ней. Стоят обе молчаком, скрючившись, отдышаться не могут. Я их от нечего делать разглядывать стал. Запятая оказалась по виду прежней ГПТУшницей, а половинка черт-те кем. Я даже не понял, парень это или барышня такая не вполне оформившаяся. Головы у нее нет, кепка какая-то зачуханная с козырьком прямо на шею надета, одна рука тоже отсутствует, оттого пустой рукав при беге гуляет себе плавно во все стороны, и чудится, будто бежит на тебя не урод, а привидение. Лично мне привидение не страшно, урод страшнее.
Так вот, прибегают, значит, остальные – ну, народ всякий разношерстный: там и тетки две какие-то угасающие
