style="font-size:15px;"> Каждая дощечка скрипела под тяжестью моих ботинок, сваи постанывали то ли от старости, то ли от зяблого северного ветра. Даже в июне на Нантакете веет прохладой, а купальный сезон открывается только в июле-августе. И нет здесь кишащих людьми улиц и парящих воздух пекарен на каждом углу, которые бы согрели остров от атлантических шквалов.
Рой Вествилл родился с душой моряка, но был вынужден всю жизнь прожить на суше. Я всегда думала, что потому он и сбежал в место, подобное этому, где рубашку развивает прибой, а над губой оседает соль океана. Он был рыбой, выброшенной на сушу, китом, которому не выжить без толщи воды. Сколько себя помню, отец всю жизнь проработал в бостонских доках, выходил в залив Массачусетс на рыбацких лодках за уловом трески и тунца. Затухал в четырёх стенах и загорался, когда приходило время уходить из дома.
Даже в выходные Рой Вествилл не выпускал из огрубевших пальцев удочки. Его мозолистые, шершавые пальцы не могли управиться со сковородкой, зато мастерски обращались с катушкой. Молчаливый в четырёх стенах, он охотно болтал среди дикой природы. Только в море он становился собой.
Отец мечтал однажды научить своих сыновей рыбацкому делу. Купить собственную лодку и открыть маленькую семейную компанию, но его молитвы не долетали по назначению. Мы с сестрой стали его пожизненным наказанием, хоть он и целовал нас так, словно ничего дороже не держал в руках.
Руби не переняла страсть отца к рыбалке, и мне пришлось отдуваться за обеих. Пока они с мамой ходили по магазинам, примеряя новые платья и розовые туфли с застёжками-снежинками, я надевала уродливые сапоги и насаживала опарышей на крючок. Я бы соврала, если бы сказала, что мне не нравились отцовские вылазки на природу. Только мы вдвоём, покачивающаяся лодка и душевные разговоры. Он научил меня всему, что знал сам, по крайней мере, старался научить, а я впитывала его знания, как ландыши росу.
Мама только качала головой, когда мы с утра пораньше в субботу выряжались в старые, пропахшие бризом куртки, и заставляли коридор коробками со снастями и корзиной с перекусом на скорую руку. Пока отец разматывал удочки на примятой траве Оленьего острова, я перебирала разложенные по ячейкам блёсна и грузики. В те времена они заменяли мне кукол и книжки про принцесс.
Ещё тогда наша семья разделилась на два лагеря, и мы с отцом оказались по другую сторону баррикад. Папина дочка. Морячка. И даже русалка. Так называли меня все его приятели из доков, таская на своих плечах вместо рюкзаков. Мы собирались в небольшие стайки и ели сэндвичи с лососем, пока солнце вставало над пиками сосновых рощ. Папа рассказывал истории из своей молодости и подхватывал меня на руки, когда я вытягивала жирного полосатого окуня.
А потом он ушёл. Просто собрал вещи и с рассветом канул в воспоминаниях счастливыми вспышками с наших совместных рыбацких посиделок. Пять лет я хранила удочку у дальней стенки шкафа за платьями, что всё появлялись и появлялись по мере того, как папин запах
