столь живы для меня, мне так легко погрузиться в них, я так часто настолько попадаю в их плен, хотя все это далёко позади, что невольно начинаю думать и чувствовать, как думал и чувствовал тогда. Эти воспоминания стали для меня наваждением. Оттого провожу за ноутбуком уже которую ночь.
В то утро желание избежать встречи с Мюнгхаузеном было необычайно сильным и острым, мне казалось, потому, что мы понимали – больше сюда не вернёмся, и хотелось сделать максимально много снимков. Не обнаружив даже намека на присутствие Мюнгхаузена в типичных для него местах, я почувствовал себя окрылённым и, уже не прячась, зашагал к морю по тропинке, шедшей мимо разбросанных маленьких камней, участков красной глины и зарослей колючек.
День начался необыкновенно удачно. Вероятно, Мюнгхаузена успела на что-то запрячь жена до того, как сумел улизнуть. Путь на перешеек был свободен. Я, облегченно вздыхая, повернул за большую золотистую скалку. Перешеек и аллея маслин, закрывавшая собой лиман, должны были открыться моему взору. И – пришла сильнейшая досада. За скалкой был не Мюнгхаузен. За скалкой были люди, которых никогда не видел раньше.
Она сидела на маленьком стульчике за раскрытым этюдником. В ноздри мне ударил запах масляных красок и ещё чего-то резкого и грубого, пожалуй что, солярки. Палитра и картон, на котором она писала, были залиты солнцем, что неправильно, насколько мне доводилось об этом читать. По всей видимости, она не была профессионалом, хотя ей явно было за тридцать, если не больше. У неё были широкие плечи, которым мог позавидовать мужчина. Губы ее были напряженно и недовольно сжаты. Когда я показался, она сделал мазок, который, судя по всему, ей не понравился, – сильнее сжала губы, и при этом посмотрела на меня. Я вызвал у нее явно те же чувства, что у меня – их присутствие. Невольно, я скользнул беглым взглядом по этюду и сразу же ухватил – мазки были резкими и грубыми, прямо скажем ученическими, но открытые цвета действовали очень мощно. Она передавала каким-то образом нечто от перешейка, уходящего вдаль и залитого утренним солнцем. Я ощутил даже море и небо над маслинами, хотя они были еще жёлтым картоном с несколькими небрежными штрихами углём.
Меня обожгли ревность и обида.
Потом я столкнулся глазами с ним. Он лежал рядом на подстилке, но был полностью в тени скалки. Как бы приветствуя меня, приподнялся на локтях. В отличие от нее широко и радушно улыбался, будто валялся здесь исключительно для того, что бы дождаться встречи со мной. Худой, лысоватый, с белой кожей очевидно, крайне чувствительной. Я почувствовал абсурдное замешательство, затем крайнее раздражение.
Не пошел по верхней тропинке мимо них, а торопливо стал спускаться к морю. Я был обескуражен. Чувствовал нелепую обиду. Честно говоря, люди особенно не жаловали эти места. Пляж вдоль перешейка не был удобным, можно сказать его просто не было, ходить по перешейку было тяжело – камни и глина, колючки и корни маслин. Здесь не бывало абсолютно безлюдно, как
