Хотел даже задеть буфетчицу: «Э-ах, погуляли бы, Танечка!»… Да остановился: женщина она привлекательная, слов нет, но его пока на расстоянии держит. Так и покатил Вася на базу – в открытом кузове, с мечтательной улыбкой, бутылкой в специальном нагрудном кармане и руками, растопыренными словно для объятий.
Татьяна повозилась немного у стойки, второй раз протерла прилавок: делать-то там было нечего. Ждала. Потом выскочила к девчатам на кухню. Минут на десять, не больше. По очереди мерили Алкин костюм. Сама стояла в стороне, довольная впечатлением, и всем повторяла: «По дешёвке достался… Совсем новенький… Я говорю, дай померить…»
Вернулась в зал.
Двое мужчин уже поели и шли к выходу. Рыжеволосая мама в голубых джинсах снова кормила девочку кашей с минеральной водой. Бедная девочка – каждое утро каша и минеральная вода. А может болезнь? Девочка какая-то бледненькая. И очень тихая…
А его ещё не было. Иначе – подождал бы.
Татьяна посмотрела на его столик. Представила, как входит он в столовую, среднего роста, но плотный, как водолазы со «Спасателя», подходит к раздатчице, заказывает обед, стоит возле кассы. Идёт к столу и осторожно снимает с подноса тарелки. И все это время подглядывает за ней, пока, наконец, взгляды их встретятся – улыбается: «Здравствуйте, Танечка», – и хочется, чтобы он подошёл.
Иногда и подходит: «Танечка, дайте пачку сигарет, пожалуйста. Да, да, эти. Спасибо, что помните»… Она рада улыбнуться в ответ. Она знает немного мужчин. Иной, только выпьет и отворачивается, небрежно бросив деньги. Другой всё ловчит неприличное слово вставить, чтобы ей слышно было, и оглядывается на мужиков рядом – смеются ли…
Никогда не было у неё того чисто семейного резкого отношения к пьяным. До прихода в буфет она и сама полагала, что где-где, а здесь мужчины действительно делятся на две половины: трезвые и… другие. Но потом, всё более вживаясь в работу, она открыла для себя вдруг, что утомительно помнит каждое лицо. Начиналась игра, в которой у неё была своя, давно уже обозначенная кем-то роль. И день шёл за днём, но с утра и до вечера, месяцами, тянулся, замедляя или ускоряя темп, долгий, никому другому невидимый хоровод. Мимо. Лица повторялись, останавливались, возвращались снова или пропадали совсем. Иных хотелось окликнуть, приблизить. Но возможно ли окликнуть желание? Оно хрупко и неустойчиво, как на воде солнце.
А мысли убегали вперёд, подталкивая и торопя её. Она легко поддавалась, как ребёнок, будоража фантазию и изматывая себя, мечтала, последним усилием отползая от края, от пустоты, от тоски одиночества.
Вечер начнётся с приходом седого маленького человечка в очках. У него тонкие и спешащие пальцы, живущие совсем другой жизнью, будто помнят иные движения. Может быть, они ещё бегут по клавишам и сами себя слушают. Вилка в них – неуклюже и слабо подрагивает, совсем чужая. Тонкие светлые веки, полупрозрачные и усталые, тянутся книзу, овалом смешливых когда-то мешочков. Смешливых? За увеличенными линзами очков – убегающий взгляд: «Мы – не глаза, мы – не глаза». Он садится в углу и жуёт, стыдливо прикрывая рукой не семейный
