встречает теплом. Несмотря на то что я очень мало времени провожу дома и часто нахожусь в разъездах, всё же это частичка меня, к которой я постоянно стараюсь вернуться. Снимаю дождевик и вешаю его на крючок. Иду в ванную и открываю кран с горячей водой – колонка начинает радостно шуметь, и я закрываю пробкой слив.
В комнате стягиваю с себя чужие вещи. Достаю и складываю на диван одежду, в которой мне легко и привычно: джинсы, футболку и кофту на молнии с капюшоном. Вода в ванной должна быть обязательно с солью и пенкой – только так можно вернуть себе силы, которые высасывает ненавистный дождь. Вытираюсь полотенцем.
Захожу в комнату и включаю компьютер. Ставлю телефон на зарядку. Может быть, в нем есть какие-то признаки жизни и получится перебросить сохраненные настройки? Экран черен, но я пока не расстраиваюсь, ведь, если аппарат долго был разряжен, такое вполне может быть. Одежда приятно хрустит и пахнет. Возможно, оттого, что мне вспомнился Жора, хочется чаю. Захожу на кухню…
На столе чашка…
Чашка с чаем…
С чаем, который она не пила…
Чашка, которой она касалась…
Внутри меня поднимается черная, искажающая мысли и чувства ненависть…
Внутри меня, словно в чайнике, булькает и брызжет кипяток, но только вот у меня нет биметаллической пластины, которая от нагрева изгибается и размыкает контакты. Внутри меня только я сам могу регулировать свои эмоции. Смотрю на чашку: на чайном пакетике бархатисто-зернистый пушок пеницилла. Открываю ящик и достаю чайную ложку, аккуратно вытаскиваю пакетик и выжимаю его в стакан. Открываю дверцу под раковиной и опускаю пакетик в мусорное ведро. Затем кладу ложку на стол. Беру чашку. Ощущение боли настолько сильное, что мне хочется швырнуть эту чашку, разбить ее, и только сила воли, отточенная долгими годами самоконтроля, сдерживает меня, и вместо этого я выливаю чай в раковину, а чашку выкидываю в ведро.
Строгая и логичная последовательность, которая так характерна для всех моих умозаключений и выводов, разрушалась Ольгой с детской непосредственностью и невинностью. Для меня было совершенно неважно, сколько я ее не видел, по одной простой причине. Продолжалось это десять минут или же несколько месяцев, для меня это всегда был один и тот же промежуток времени мучительной безысходности и надежды, подкрепленной осознанием ее существования. А теперь всего этого нет, и нет никакой надежды увидеть ее, поговорить с ней. Как же я любил с ней говорить – неважно о чем, темы сами находили нас…
Смотрю на часы, которые висят на кухне. Они показывают два. Телефон оживает и даже загружается. Куча пропущенных вызовов, но мне совершенно не хочется смотреть, кто же меня искал. Звоню Паше:
– Паш, привет, это я.
– Ничего себе! Что у тебя за крестная такая? Боевая баба, всех врачей растрясла. Всколыхнула нашу заводь. Чего ты про нее никогда не рассказывал?
– Да, к слову не приходилось.
– Как она тебя подняла?
