в магазине) до двоек сына и так далее.16 Во-вторых, социальные отношения в деревне оказываются «сгущенными», концентрированными, так как человек, вступая в любые взаимоотношения с односельчанами, одновременно выступает в них в самых разных социальных ипостасях – одноклассника, соседа, начальника, «родственника родственника» и прочее. При этом каждая роль, исполняемая в определенной ситуации или в рамках определенного института, будет перекраиваться, дополняться другими. Например, бригадир даже при исполнении своих служебных обязанностей будет в то же время оставаться «бывшим соседом по парте» и «совладельцем компостной ямы», он будет вынужден совмещать все эти роли одновременно.17 Одним из эффектов «сгущенности» социального пространства, на мой взгляд, является значительная персонификация в отношениях власти. Так, практически все рассказы информантов о руководителях совхоза выстраивались с привлечением их биографии. При этом факты этой биографии непременно оценивались исходя из моральной перспективы. Также в оценке деятельности того или иного руководителя чрезвычайно значимыми оказывались личные отношения, которые тот выстраивал с подчиненными. Таким образом, в нашей ситуации «король» отнюдь не имеет два тела – реального и сакрального (см., например, Пшизова, 1999), сакральность конституируется с обязательным привлечением «реального».
Итак, в подобном социальном контексте (прозрачности и «сгущенности» социального пространства), представление об открытости отношений между жителями деревни в качестве специфической деревенской характеристики вполне объяснимо. Важно, что такая открытость расценивается как норма, в то время как ситуация анонимности и автономности в городе вызывает, по крайней мере, удивление. Так, одна жительница деревни в разговоре с нами недоумевала: «Да как же можно жить дверь в дверь и не знать друг друга?!» Довольно часто подобную ситуацию пытаются сломать и восстановить «нормальный социальный порядок». Меня крайне изумлял вопрос, повторяющийся почти при каждом новом знакомстве: «Из Питера? О, у меня там свояк (друг, сестра, знакомый и т.п.) живет. Не знаешь?» Завязывающиеся отношения отчего-то требовали подкрепления в виде общих социальных сетей. Возможно, при наличии общих знакомых наши отношения приобрели бы некое новое качество, например, стали бы более доверительными.
Социальный контроль как эффект прозрачности и открытости, согласно нашему эмпирическому материалу, не рассматривается как проблема. В качестве примера приведу цитату из интервью с девушкой, живущей в гражданском браке. Интервьюер спрашивает ее о том, как в деревне относятся к подобной практике, на что она отвечает: «Вот в городе на это нормально смотрят. Тут уже стали очень много разговоров: “Вот, как они будут вместе жить? Они не расписались!” В сентябре тут одна меня остановила, вторая: “Лена, вы расписываться-то собираетесь?” (…) Со стороны очень смотрят» (жен., 1982 г.р., учительница). Информантка фиксирует давление окружения. Безусловно, в данном случае можно говорить
К теме прозрачности социального пространства деревни я еще вернусь, в главе, посвященной пространству.
В принципе разделяя основные тезисы концепции И. Гололобова о том, что мир деревни – это «мир личных имен» (Гололобов, 2005), здесь я хочу оспорить один тезис. Гололобов полагает, что, прежде чем включиться в социальное поле деревни, «каждый объект социума должен быть персонифицирован как конкретный, уникальный объект», то есть как тот, кто имеет личное имя (там же: 43). Согласно этому тезису, житель деревни, скажем Н., в любой ситуации взаимодействия будет прежде всего Н., с его конкретной семейной историей и личными качествами, а уж затем, скажем, учитель. Мне представляется, что процесс категоризации довольно сложен и амбивалентен. И имя Н. будет составлено, среди прочего, и тем фактом, что он – учитель. Социальный статус включен в производство личности/имени в той же мере, в какой персонифицируется исполнение социальной роли.
