я очень интересовало меня. Чем, я и сам тогда толком не знал. Прочитывалась одна книга за другой, а цельного представления об эпохе не возникало. Наоборот, я все больше запутывался в частных противоречиях, понимание смысла происшедшего никак не давалось в руки.
Я пришел на семинар к назначенному сроку и оказался первым. После пятнадцати минут моего одинокого ожидания в дверях, наконец, показалась маленькая фигурка. Перепрыгивая через ступени, она ринулась вниз, и в неярком свете лампы, горевшей над кафедрой, оказалась молодым человеком с черной всклокоченной шевелюрой. Он был в донельзя мятых брюках и свитере, слишком широком для его тщедушного тельца. Чертыхаясь, он бросил на пол портфель, с глухим стуком рухнул на скамейку, снова схватил портфель, вытащил кипу бумаг и, низко склонившись над ними, лихорадочно и истово забормотал. Я хотел спросить его, туда ли я попал, но в этот момент в аудиторию ввалилась толпа галдящих студентов, центром которой была худая и длинная фигура Чухначева.
Вспыхнул свет. Все разместились полукругом у подножья круто взмывающего вверх амфитеатра, и Олег Николаевич, глядя близо рукими глазами куда–то поверх наших голов, объявил, что семинар продолжает начатое на прошлом занятии изучение Французской революции. «Сейчас с докладом…» – начал он, но не успел закончить фразы, так как студент, пришедший первым, вскочил и ринулся к кафедре. Раздались смешки и даже несколько отрывистых хлопков. Докладчик взлетел на помост и, подняв вверх руку со свернутыми трубочкой листами, закричал: «Слушайте! Слушайте!» Голос был низкий, сильный. «Я расскажу вам о том, как началась великая революция, как душный воздух прорезали голубые молнии, как поднялся ветер – могучий вихрь – и развеял в пространствах дряхлую постройку тысячелетней монархии!..»
Право, он мог быть более сдержанным. Я слушал его сначала недоверчиво, внутренне замирая при каждой патетической ноте; но, странное дело, он словно гипнотизировал меня звучными мерными фразами, блеском глаз, отрывистыми взмахами руки. Разыгрывалась трагедия, вовлекая в свое торжественное действо огромные массы растерянных, мечущихся, и вдруг обретающих невиданную силу людей. Впереди, у темного горизонта, вспыхивали и гасли зарницы, прорезались – и меркли блики таинственные, обманчивые…
Человек у кафедры замолчал, лицо его посерело и потухли глаза, но все продолжали сидеть неподвижно. Он медленно сошел с помоста, и было слышно, как натужно скрипят ступеньки под ногами.
Кто – то произнес: «Прекрасный доклад…» Я обернулся. «Прекрасный доклад, – повторил молодой человек с тщательно подстриженной русой бородкой, плотный, крутолобый. – Витензон, несомненно, талантлив, но то, что он сейчас разыграл перед нами, не имеет никакого отношения к истории. Есть Витензон и его, так сказать, ощущения… Я хотел сказать – мировоззрение. Но этого слишком мало, чтобы разобраться в столь сложном предмете. Цель изучения истории – приобщение к человеческому опыту, и если история ничему не учит, – он повернулся всем телом к одиноко сидящему в первом ряду Витензону, – если история ничему не учит, то и изучение ее – бессмысленно. Я должен знать, что мне делать – сейчас. И я обращаюсь за помощью – к истории. Только так. Кто думает иначе, обманывает себя и вводит в заблуждение других!»
С высокомерно–отчужденным видом Витензон рассеянно слушал эту речь. Но вдруг вскинул голову и громко произнес: «Время – подвижный образ вечности! Вы слышите? – выкрикнул он, обращаясь уже к аудитории, с любопытством следившей за перепалкой, – вечности! Не слишком ли опасно, забывая о вечном, принимать мнимые ценности за истинные? Недавние события тому наглядный пример!» Чувствовалось, что спор возник не сейчас и противники достаточно хорошо изучили друг друга. Но упоминание «недавних событий» очевидно придало спору неожиданный и опасный оборот. Аудитория насторожилась.
– Прошу помнить, друзья, – раздался слабый, слегка запинающийся голос, – прошу помнить, что мы живем в году тысяча девятьсот шестьдесят восьмом от рождества Христова.
Молодой человек с русой бородкой скривил в ироничной усмешке губы, а Витензон, громко хмыкнув, уставился в потолок.
– Я полагаю, – продолжал Олег Николаевич, – Илья неплохо справился с порученным делом и, хотя он мыслит скорее художественными, нежели историческими категориями, верно передал… эмоциональную кардиограмму эпохи. Дело за малым – за самой историей. Кто возьмется ее начать?
Все молчали. Я был уверен, что русобородый примет скрыто брошенную ему Олегом Николаевичем перчатку и делом подтвердит свои слова. Но он сидел бесстрастный, неподвижный.
– Ну так что же? – повторил Чухначев. – Кто умеет рассказывать истории?
И вдруг я… совершенно непроизвольно поднял руку! Секунду назад я и не предполагал, что сделаю это! Я замер от мгновенно нахлынувшего ужаса, поспешно опустил руку, но жест мой был уже замечен Олегом Николаевичем.
– Вы? – спросил он удивленно. – Вы у нас, кажется, в первый раз? Ну и прекрасно. Выступите, и мы познакомимся
