состояния.
Чтобы выжить ментально я становлюсь нехорошим. Не даю грабить у себя энергию. Если звонит Игорь, которому нужна телефонная терапия с сочувствующими, чтобы ему не сойти с ума, а я так не чувствую, я спокойно говорю (а где-то на задворках психики – чувство вины), что я либо собираюсь спать, либо захвачен телевизионными сериалами, либо еще какую-нибудь ерунду придумываю и вешаю трубку.
Если звонит Юлия, которой хочется пообщаться и выпить в компании (супруг от нее прячет алкоголь в их доме), я тоже что-нибудь придумываю, чтобы отказаться к ним ехать с заветной, меня и ее отравляющей. В прошлый раз, когда Юлия вырубилась после привезенного мной чери-бренди, ее муж сказал: «Ты что, не видишь? Она же сходит с ума. Ей нельзя ничего, кроме пива». Потому что мы с Юлией завалились на их семейную двуспальную кровать, и Юлька, всматриваясь в меня с тревогой перепившего, спрашивала: «А ты кто?»
Лежу. Ничего не хочу делать. Ни о чем важном думать. Ничто вроде не тревожит. Голос во мне (мой судия и советчик): «А что еще надо? Хорошо – и ладно».
Кайф. Но где-то мысль, как капающая вода: «Надо что-то делать. Пиши. Сочиняй. Зарабатывай известность. Ты же никому не известен».
Ничего не хочу. И известности тоже. Только кайф от допинга: кофе, сигареты, пиво. Но это быстро срабатывающий допинг. Литературная известность – это тоже допинг, но они, которые его получили, зарабатывают его десятками лет труда. И не все. Я пишу десятками лет, но по издательствам не хожу. Умру как Севка – корешок мой – оставил груду рукописей, никому и дела нет. Я пробовал пристроить кое-что к Ольге – редакторше, издательства, где иногда подрабатываю корректурой. Так у нее и лежит пару лет. «А что вы волнуетесь? – вопрошает. – В издательствах рукописи лежат по многу лет. Вам еще повезло, что вы здесь работаете. Все происходящее – у вас на глазах». Так и не знаю, какую еще весть послать его сестре и дочери. Одна в России (сестра). А дочь в Англии. Юрист. Хоть бы опубликовала за деньги. Но я ей это стесняюсь сказать. Между прочим, Севка все со мной спорил: «Рукописи не горят». И: «Мое меня переживет». Вот уже двенадцать лет прошло со дня его смерти от пьяного инсульта. И ничегошеньки не происходит.
Я тоже всю жизнь пишу, и ничего больше не умею. Это моя дхарма. Подписался я на это дело где-то на небесах, перед тем как спуститься на землю, и теперь: шаг вправо, шаг влево – считается побег.
С тоски по севкиной компании, с отчаяния и одиночества маханул в Штаты и в этом пуэрториканском гетто начал спиваться. Теперь задача бросить. Севка бы не одобрил такого разгильдяйства.
В прошлую субботу на митинге АА (Анонимные алкоголики – в Штатах модно бросать пить через АА), была тема для обсуждения: «Доверие».
Я опоздал. Спикер, женщина, уже говорила, как тяжело алкоголику в sobriety (трезвости) начать ДОВЕРЯТЬ людям, Богу. Один из говоривших, из тех, что отзываются, найдя в рассказе спикера общее с пережитым самим,
